Черно-белая оптика дискуссий и отсутствие права на травму

О чем сейчас говорят?

«Мы/вы ничего не сделали!»

Такие фразы часто можно услышать от недавно уехавших россиян. Даже те россияне, которые остаются, говорят: «Мы ничего не сделали». Западные пользователи соцсетей или политики тоже говорят, что мы ничего не делали. И пытаются заодно открыть глаза россиянам на то, что здесь происходит. Отчасти, я думаю, это связано с западным высокомерным взглядом на нас. С другой стороны, это объясняется неолиберализмом: если строительство демократии по западному образцу не случилось, значит, гражданское общество не преуспело. Если все происходившие процессы не привели к результату, который измеряется по усредненному западному образцу, значит, и гражданского общества нет. Россияне не преуспели, белорусы не преуспели. Почему? Ну, плохо старались. Не добились — значит, плохо старались.

Откуда у западных критиков возникает такая идея? Это следствие уверенности, что все устроено одинаково, в нюансы вникать не надо. Мало кто понимает вообще, как работает Россия. Мало кто догадывается, что это огромная и разрозненная, колониальная страна, что периферия не имеет никакого влияния на центр, а служит только источником ресурсов. Кроме того, часто не учитывается разница возможностей. Критики из Америки, например, не понимают, что у нас не действует вторая поправка. Или что армия и полиция — это даже потенциально не часть гражданского общества, которая может поддержать его начинания. Сколько бы среди нас ни было протестно настроенных граждан, им противостоят хорошо вооруженные люди. Нет, конечно, можно выбрать в качестве коммуникации с властью вариант развития событий по принципу Варшавского гетто. Но людям свой­ственно хотеть жить.

«Санкции оправданы!»

Встречается много рассуждений о пользе санкций. Ты в этот момент говоришь: «Санкции бьют по простым россиянам». А тебе отвечают: «Украинцам хуже». Или: «Главное зло — Путин, а не санкции». И ­как-то забывают, что в современной жизни в России граждане тоже находятся на осадном положении. И вот как раз Владимир Путин без прокладок, кошачьего корма, Курсеры, пластика для карточек, инсулина и гормона для щитовидки (а это все пропало или пропадает вследствие санкций) обойдется. Ему понадобится — у него все дефицитное появится. А вот у граждан — вряд ли.

Еще утверждают: санкции направлены на удушение экономики, чтобы налоги не шли на поддержание военной операции. Хочется спросить: вы точно видели все эти дворцы, аквадискотеки, точно понимаете, как работает Россия и насколько удары по качеству жизни граждан выполнят эту функцию замирения?

Или ты замечаешь: «Но вы же продолжаете покупать нефть и газ, другие ресурсы!» Тебе отвечают: «Ну, это другое!» Классический пример действий по принципу «потеряли деньги в конце улицы, но ищем под фонарем, потому что тут светлее». Особенно это интересно, если учитывать, что санкциями душат преимущественно общество, а деньги за ресурсы передают властям.

«Мы уходим из России!»

Сейчас появляется много красивых заявлений, манифестов: «Мы уходим из России. И мы уходим из России!»

Вообще факт нахождения в границах страны — это то, что теперь россиян определяет. Не важно, что ты думаешь и делаешь. Если ты здесь, тебе навязывают определенную характеристику. Из населения России конструируют такого другого, которого не жалко. В нем и человеческого не так уж много. У него и М­акдональдса-то нет, а Макдональдс — это символ принадлежности к общему миру. Да индексом Биг-­Мака мировую экономику меряют! А мы нелюди, от нас даже Макдональдс ушел.

В этом есть лицемерие, этический камуфляж. Во-первых, и об этом еще Джудит Батлер писала, демократия оказывается не процессом или устройством, а понятием, которое можно присвоить, а можно — насадить, даже военным способом. Второй метод выглядит не очень, но если он касается ­каких-то регионов, «невидимых» для западного человека, человека вестерноцентричной культуры (Ближний Восток, Азия, Африка), то ОК. Во-вторых, есть ощущение, что Запад не готов вдолгую поддерживать украинцев — и из-за большого количества беженцев, чьи потоки надо разводить, и, самое главное, из-за нежелания сталкиваться с подорожанием бензина, газа и вообще экономическим неудобством. Мне кажется, людям из числа западного истеблишмента, которые показательно хлопают дверьми, интересны только они сами, но не украинцы.

Кто и как публично конструирует идентичность?

Сейчас люди довольно резко пытаются сконструировать и сохранить свою идентичность. Особенно это заметно у публичных людей из числа уехавших. Кажется, им с открытым выстраиванием идентичности довольно легко. Если вся Россия — это агрессивные орки, то я, уехавший три недели назад, уже точно не из их числа. Или из их числа, но с огромным комплексом вины.

Тут надо понимать, что у многих публичных интеллектуалов гигантское эго. Как говорил Шендерович в одном интервью, «Мы интеллигенция, мы золотой запас нации». От этого эго — и вот эти комментарии про «мы как нация провалились!». Это, с одной стороны, упоение статусом не просто злодея, а суперзлодея. А с другой стороны, ощущение: нацию же спасать надо. Кто если не мы? Кто ею ­руководить-то будет? Сами не справятся. Я в одной лекции слышала прекрасное: в России не народ власть выбирает, а либералы. Именно они в 1996 году презрели результаты выборов, потому что решили, что лучше все знают, и нацию надо спасать от коммуниста.

Это эгоистичное конструирование идентичности системно. Даже представительницы Феминистского антивоенного сопротивления примерно так мыслят. Они говорят: «Вот, наш манифест переведен на языки республик России. Мы сочинили молитву. Мы все для вас сделали. Пожалуйста, присоединяйтесь под нашим манифестом, с нашими хештегами, распространяйте переведенные наши манифесты». А мы вас централизованно поведем в светлое будущее.

Или централизованно объясним, что русскую культуру надо отменять. Как это делал Антон Долин, который сначала писал, что уезжает, потому что не может дышать московским воздухом, в котором продолжают на фоне происходящего обсуждать интеллектуальные планы, потом в международной прессе объявлял, что России больше нет, а через два дня после обнародования информации о случившемся в Буче выпустил на своем YouTube-канале ролик о девяностолетии Тарковского. Который, конечно, «главный русский режиссер».

Важно, что отрефлексировать свое публичное поведение, вот это деление на «осмысленные лица» уезжающих и «дегенератов», «орков», коими являются остающиеся (см. пост А. Лошака), как свои проекции и травмы люди не желают. Они даже не очень выдерживают свою экспертность (а ведь многие работают со словами), но предпочитают ей здравый смысл. Между прочим, еще Клиффорд Гирц писал, что здравый смысл очень плотный, связный и структурный, но при этом противоречивый. Обращение к нему позволяет людям варьировать свои точки зрения, спокойно смотреть на их несовпадение и жить дальше. Ведь сложно каждый шаг рефлексировать. Поэтому мы все ­где-то и ­когда-то апеллируем к здравому смыслу. Но важно понимать, как мы реагируем, когда нам указывают на несоответствие поступков друг другу, на принципиальные несоответствия высказываний друг другу.

Мы сейчас находимся в уникальной ситуации, когда за этими метаниями можно наблюдать в режиме реального времени. И происходит следующее: оценка этого несоответствия, если она не резонирует с ощущением автора высказывания, отвергается. Это не «я ­что-то не так сказал», это «вы меня не так поняли». Конечно, сложно признавать, что ты ошибаешься. Потому что если ты ошибся в ­чем-то одном, то все, что ты собой представляешь, — одна сплошная ошибка. Очень сложно начать давать себе право на ­какие-то ошибки, особенно публичные.

При этом замечания публичных интеллектуалов поддерживают ориенталистскую черно-­белую оптику, в которой русские — это всегда странненькие и дикенькие. Это знакомый образ, в массовой культуре репрезентация русских так работает: они, например, говорят на настолько тарабарском языке, что даже его буквы не надо пытаться правильно изобразить. Единственный увиденный мной продукт, в котором была использована настоящая кириллица, это сериал «Великая». Построенный на абсурдистском юморе, замечу. Но там видно: люди знают историю России и уважают ее, понимают, что они вообще снимают.

И в межличностном общении вот эта склонность к бинарным оппозициям работает, принимает гротескные формы. Вчера меня русской назвали в Твиттере. Мне написал человек примерно следующее: «Ты, русская, говоришь, что тебе больно от фотографий погибших от рук российских солдат. Ты там не охренела? Тебя теперь что, пожалеть надо?» А я даже не очень понимаю, как мне на это реагировать. Мне, получается, нельзя про свои реакции говорить или мне не верят, что я могу испытывать боль от увиденного? Потому что мы все русские? А я, между прочим, не русская, а россиянка. Но нет, мы все «одинаковые».

Этот ориентализм, кстати, распространяется не только на Россию. Я уверена, что большинство людей Запада не знали о существовании Украины либо путали ее с Россией. Даже по ошибкам в речи Джо Байдена понятно, насколько хорошо они ориентируются в ситуации.

Почему так тяжело общаться друг с другом и о чем стоит говорить?

Мы все очень травмированы. Мы живем при нынешней власти 22 года, и это не простая жизнь. Все, кто хотя бы чуть-чуть свободен от пропаганды, не так уж счастливы. Люди ни на что не могут влиять, особенно в регионах живут бедно. Кстати, поэтому люди часто приветствуют возможность присоединиться к ­чему-то большому, чтобы почувствовать себя хорошо — к России, Путину, величию по типу «мы всем покажем!». Но очень многие совсем не поддерживают происходящего.

Потому что, среди прочего, с Украиной огромное количество связей. Того, что происходит, просто не может быть. С этими событиями разрушается суть относительно спокойного бытия, и это разрушение — травма для эмпатичных людей. Опять же, естественно, всегда можно сказать — украинцам хуже. Но я не сравниваю. Я говорю о том, что травму нужно проговаривать. А мою статью на эту тему отказались публиковать «Холод» и «Новая газета». Объяснили так: не очень этично по отношению к страданиям украинцев сейчас такое публиковать. Несвоевременно.

Но ведь запрет на высказывания для россиян — это этический тупик. Он мешает говорить, что вой­на вообще — маскулинная практика, которая влияет и на государство, и на женщин, детей, стариков этого государства, на всех. Если мы не будем сейчас обсуждать ничего, что относится к душам и травмам россиян, что потом станет с людьми из России? Какие это будет иметь последствия? У нас и так скукоживается пространство для разговоров — например, о насилии, о протестах, о выборах. Если запрещать говорить о том, что мы сейчас чувствуем, что с нами происходит, и все время утверждать, что эти чувства неуместны, то разовьется гигантская контейнированная травма.

Так что говорить и писать — это копинговый механизм. Но только для тех, кто достаточно привилегирован, имеет выбор. А его очень мало.