Эфемерность экспертизы: заметки на социологических полях*

От трендов к неизбежностям

Дискурс «трендов» невольно отсылает к  периоду глянцевых презентаций на представительных экономических форумах, где федеральные и региональные чиновники, эксперты и крупный бизнес соревновались в степени оригинальности своего «видения» будущего, бодро совмещая модные популярные теории технологического развития с энергичными оптимистическими инсайтами о том, как расцветут различные «ремесла» будущего на  отечественной почве. Теперь эти презентации и  записи блестящих докладов вместе с программами отраслевого и институционального развития станут объектом изучения исследователей, интересующихся формами утопического мышления,— ​ведь об их реализации уже можно забыть, да и делались ли они для того, чтобы быть реализованными?.. Сейчас главный тренд— ​это отсутствие трендов и слабые возможности для относительно надежного прогнозирования будущего развития сферы труда и занятости в России, да и не только в ней. Место трендов занимают предопределенности, то есть изменения, которые будут происходить, но хотелось бы, чтобы они не произошли. «Тренды» почти всегда ассоциировались с лучшим новым миром, которым можно управлять, а предопределенности ассоциируются с неизбежностью в негативном ключе. Поэтому скорее можно немного порассуждать о происходящем без всяких притязаний на «трендвотчинг» и «форсайт».

Также в ситуации исторической турбулентности, подобной нынешней, возникает эффект эфемерности экспертизы: самые объективные аналитические оценки могут оказаться провальными на фоне эмоциональных озарений, а жизненный цикл таких оценок чрезвычайно короток. С февраля этого года все наблюдали, как проваливались прогнозы самых компетентных экспертов и реализовывались сценарии, еще вчера казавшиеся фантастическими. Не менее важно и то, что практически все (далеко не только эксперты и интеллектуалы) являются ангажированными акторами: их оптикавыстроена из собственного отношения к происходящему, из того, кто и какую сторону выбрал, каким источникам информации доверяет. Наличие ангажированности может открыто эксплицироваться или подразумеваться, она может отрицаться или может не осознаваться, но она присутствует и влияет на экспертные оценки намного сильнее, чем в спокойные времена. В этом отношении можно перефразировать слова Ролана Барта о смерти автора и сказать о «смерти экспертизы» в том смысле, что за эксперта говорит его политический, гражданский, социальный и моральный бэкграунд больше, чем объективированное профессиональное знание.

Это эссе тоже не относится к экспертному жанру и является скорее поэтическим, нежели аналитическим: в нем не найти прогнозов и ссылок на академический багаж знаний для авторитетной поддержки этих прогнозов. Отсюда его фрагментарность и отсутствие ясной структуры, что сделано отчасти намеренно. В большей степени эссе вдохновлено обсуждением некоторых аспектов социологии труда в  России на  Грушинской конференции 2022 года [1] и чтением ленты новостей в части происходящего в сфере труда и профессиональных миров. Так и стоит относиться к содержанию этого текста— как к личным размышлениям, а не как к прогнозу или экспертной оценке. Принцип эфемерности в полной мере относится и к этому эссе.

Тревожная невесомость

Относительно общее и заметное — ​это погружение в тревожность и ограничения проектирования своего личного, профессионального и трудового будущего. Очевидно, что общество находится в  состоянии тревоги, неопределенности и  серьезного снижения горизонтов планирования, хотя данные опросов далеко не всегда прямо об  этом свидетельствуют. Это состояние неуверенности и  темпоральных сломов неминуемо скажется на том, что в советской социологии труда называлось социально-психологическим климатом в  трудовых коллективах. Можно сказать, что многое перешло в состояние тревожной невесомости, когда в рутинном ходе повседневности у многих все еще продолжается прежняя жизнь, но окружающая действительность, уезжающие (одни— ​по мобилизации в одну сторону, другие— ​по зову сердца в иные стороны) и зыбкость сложившегося порядка вещей заставляют переместить себя на своеобразную «Станцию 11»— ​в мир воображаемой космической станции из романа Эмили Сент-Джон Мандел и одноименного сериала. Именно так— ​воображая себя частью экипажа этой станции, зависшей в бесконечном Космосе, главная героиня справилась с переживанием глобальной катастрофы на Земле. Есть ощущение, что сегодня именно так себя воображают не только многие индивиды и домохозяйства, но и целые организации, выводящие себя на автономные орбиты, пребывая в тревожной невесомости в ожидании неизвестного, но и неизбежного, пытаясь при этом работать и жить.

И здесь у людей и коллективов могут быть самые разные варианты, в зависимости от размеров компании, отрасли, профессионального статуса и типа занятости — от низового сплочения перед трудностями на уровне отдельной бригады или отдела до перехода в режим индивидуального выживания, снижения доверия своему окружению и капсулирования в режиме «сбережения сил». И в том, и в другом случае работодателю будет сложно получать обратную связь от коллективов и работников, поскольку нередко и сам работодатель будет рассматриваться как часть большой и недружелюбной «системы», внутри которой работник все еще находится «вынужденно».

Крупные корпорации пересматривают свои планы, продолжая излучать внешнюю уверенность силами PR, HR и коммуникационных отделов, в то время как различные группы работников этих компаний перевзвешивают свои шансы сохранить постоянную работу и достигнутый уровень дохода, а кто-то переосмысляет свои траектории занятости и саму судьбу, видя потенциальные риски дальнейших волн мобилизации— ​например, переход в «серую зону» неформального труда и «гаражной экономики» в этом случае может служить дополнительной защитой от видимости для государственного учета.

Релокация и частичная мобилизация приводят к дефициту отдельных групп работников, что повышает ценность оставшихся и  расширяет их возможности требования дополнительных бонусов, повышения, улучшения условий труда. При этом остальные работники могут ощущать это новое неравенство и дискриминацию их статусов, что потенциально может спровоцировать социальное напряжение и конфликты на рабочих местах. Нужно сказать, что новые волны тревожности и неопределенности начались тогда, когда пандемийные трансформации трудовой среды едва начали приходить к своему завершению и казалось, что найден новый баланс стабильности. Этого не произошло и в ближайшее время не произойдет— ​некоторые внутренние регионы страны находятся под риском обстрела и там ситуация с производством, занятостью и трудовыми контекстами может меняться самым непредсказуемым образом. Частичная мобилизация и, так сказать, новый «рынок военного добровольчества» вносят свой вклад в изменения, но их среднесрочные и долгосрочные последствия пока не видны, и многое будет зависеть от хода того, что официально следует называть спецоперацией.

На уровне государственной политики в сфере труда и занятости можно констатировать нарастание тревожной невесомости и  эфемерности управленческой воли — демографический кризис, усиливающиеся диспропорции спроса и  предложения на рынке труда увеличивают этот эффект. Каждое следующее решение снижает властный ресурс— ​управленческие усилия являются не собственными действиями, а реакцией на внешние обстоятельства или активность других игроков. На корпоративном сленге это означает утрату «управления повесткой».

Видимо, что-то подобное будет происходить и с попытками регулирования дисбалансов занятости: в одних секторах рабочая сила будет высвобождаться, но она не может быть в автоматическом режиме перенаправлена в другие сектора, где будет наблюдаться ее дефицит, усугубляемый долгим демографическим спадом. Бюрократическим ответом на это, скорее всего, станут попытки административного регулирования, которые будут балансировать между потребностью в географической и отраслевой мобильности части занятых и необходимостью «прикрепить» их к определенным сферам деятельности и отраслям. Некоторые из этих мер уже принимаются— ​например, для сохранения ядра IT-специалистов разработана система мер поддержки этой группы профессионалов, включающих различные льготы и ограничения на призыв в период мобилизации. В дальнейшем подобные и другие административные новации (иногда и в форме мягкого принуждения) будут использоваться, возможно, и в других секторах занятости. В перспективе это может стать важным фактором переосмысления структурного устройства найма в стране, поскольку в различных его сегментах будут действовать собственные правила, способы социального и административного закрытия и  регулирования. Скорее всего, в  таком случае социологи столкнутся с  новыми концептуальными вызовами при объяснении социального устройства этих сегментов и отношений между ними.

(Не)машиностроение

Как говорилось в  начале, в  этом эссе не  будет стройной аналитики, а  будет фрагментированная поэтика. И  далее представлены некоторые суждения только по одной из отраслей, которая между тем стала ключевой в дискуссиях о будущем российской экономики и рынка труда. Это сфера промышленности и технологического развития.

На сегодня сложно судить о том, что происходит и что будет происходить в машиностроении и  других близких отраслях промышленности, где для производства требуются квалифицированные кадры, сложное оборудование и развитые цепочки поставок комплектующих — ​иными словами, все то, что называется научно-технологической и  промышленной базой производства. Даже на  взгляд дилетанта очевидно, что постфевральская ситуация показала огромные лакуны в  работе министерства и главной профильной госкорпорации, которые много лет курируют машиностроение, гражданскую авиацию, автомобилестроение, станкостроение и смежные отрасли. Оказалось, что вместо реального развития собственной промышленной базы акцент делался на подготовку программ такого развития и демонстрационно-выставочную активность с показом отдельных опытных образцов и обещаниями, что скоро «они пойдут в серию». Между тем видимая быстрая деградация гражданского авиастроения с бесконечным откладыванием запуска в серию перспективных моделей и аварийная посадка автомобильной промышленности уже свидетельствуют о том, что промышленное развитие в стране много лет велось в основном на слайдах красивых презентаций профильного ведомства.

И даже если сегодня располагать всеми необходимыми технологическими линиями (чего не наблюдается), комплектующими и потенциальной рабочей силой, то «завтра» технологического прорыва не случится. Любое предприятие — ​это организационная культура, этос труда, система формальных и неформальных отношений, сложный социальный юнит, который не будет совместно работать без взаимной адаптации техники и людей, управленческих процессов и людей, людей и людей— ​без того, чтобы организация стала действительно работающей системой, а не совокупностью отдельных видов капитала, механически собранных в одном месте. Имплицитные знания, опыт 

 совместного труда, понимание того, как это устроено, — на все это требуется время и управленческие усилия, которые не могут быть произведены очередной бумажной программой развития в министерских кабинетах.

Так что в ситуации санкционного тупика уже поздно говорить о том, что будет совершен некий технологический прорыв (не только в ближайшее время, но и в среднесрочной перспективе) — зарубежные высокотехнологичные компании разорвали связи с Россией, а требуемые средства, например на развитие микроэлектроники, могут превзойти любые самые завышенные ожидания. Что же это значит для промышленных рабочих, инженеров, научно-­технической интеллигенции?

Прежде всего, конечно, в авральном режиме будут продолжаться попытки организовать технологический суверенитет — значит, кое-где откроются новые вакансии и даже, возможно, появится современное оборудование. Но ожидать позитивного будущего для промышленности — быть большим оптимистом. Покинувшие Россию зарубежные владельцы предприятий уходят не просто так, но неминуемо уводят с собой технические знания, методы управления, возможности для НИОКР, оставляя пустые или пусть даже заполненные оборудованием цеха, которые при этом могут стать памятником несовершившегося технологического рывка. Конечно, имеются специалисты, менеджеры и рабочие, однако при отключении местного филиала от материнской компании в столь сложных производствах трудно ожидать продолжения работы в обычном режиме. Поэтому организационная фрагментация и социальные процессы дезинтеграции трудовых коллективов таких предприятий, скорее всего, начнутся сразу, как только зарубежный собственник их покинет. Будут сказываться не только технологические сбои, но прежде всего психологическая смена перспектив — только что ты был частью транснациональной компании, которая, возможно, тебя эксплуатировала, но и обеспечивала пониманием твоего будущего — и вот ты уже работник предприятия, отключенного от материнского менеджмента, промышленных АСУ и контроля за управлением со стороны головной компании. По сути, работники таких предприятий оказываются в промежуточном статусе — они и сами с трудом могут предположить, кем они будут завтра — безработными, работниками с частичной занятостью, будут ли трудиться под началом российских или китайских собственников и управляющих.

В этом отношении человеческий капитал таких компаний, а обычно это подготовленная, дисциплинированная, привыкшая к западным стандартам менеджмента рабочая сила, скорее всего, будет снижать свой потенциал — сложившиеся трудовые коллективы начнут терять ключевых работников, а общий пессимизм не будет способствовать трудовой мотивации. Видимые успехи перехода от «Макдональдса» к «Вкусно и точка» не должны успокаивать — нужно посмотреть, насколько устойчивой по качеству сервиса и финансовым показателям «импортозамещенная» сеть окажется в перспективе трех-четырех лет. Представляется, что продолжения полноценных производств на таких осиротевших технологических линиях в большинстве ситуаций ждать не стоит, а их работники могут пополнить прекарную рабочую силу или будут соглашаться на сравнительно худшие условия труда.

Машиностроение и близкие к нему сферы больше всего страдают от санкций, которые во многом направлены на блокировку инновационного и сложного производства на территории России. В медиа появлялась информация, что часть таких производств планируется перенести в сопредельные страны бывшего СССР. Это означает, что не только производственные линии, но и интеллектуальная собственность, инженерные разработки и сама возможность развития соответствующих технологий в стране практически утрачивается не только сегодня, но и на перспективу. С точки зрения труда и занятости это означает отсутствие спроса на квалифицированные инженерные и рабочие кадры с возможностью накопления интеллектуального капитала в этих сферах. На этом фоне удивляет медийная и событийная активность вокруг громкого проекта «Передовые инженерные школы» — для чего будут готовиться эти «передовые инженерные кадры», если будут системные решения по аутсорсингу сложных промышленных производств? Ведь в этом случае российские рабочие и инженеры уже не потребуются.

Замкнутые контуры социологической аналитики

Что же с социологическим изучением сферы труда и профессий? Поскольку часть статистики становится более закрытой или менее точной (например, в процессе перехода части занятых в неформальный сегмент или на удаленную работу за границей страны), а результаты социологических опросов имеют более короткий аналитический цикл и ограниченную эвристичность, так как возникают резонные опасения, что респонденты нередко дают социально желательные ответы, то стоит говорить о расширении применения mixed методов и перехода на гибридные исследовательские тактики.

Прежде всего, уместно обратиться к постсоветскому опыту социологии и антропологии трудовых отношений. В 1990-е годы коллеги из ИСИТО (Институт сравнительных исследований трудовых отношений) проводили системную исследовательскую работу на угольных шахтах, предприятиях, в организациях и на заводах с целью понимания динамики трудовых отношений и статусных изменений отдельных групп, занятых в ходе глубоких трансформаций экономики — переходе промышленности, торговли, добывающей отрасли от социалистической модели к капитализму. Это сопровождалось массовыми протестами и забастовками, острыми трудовыми конфликтами, увольнениями целых категорий занятых, невыплатами зарплат, банкротствами и переделом собственности. Использование только лишь данных статистики в области занятости и результатов опросов в тот период сильно обеднило бы возможности понимания движения страны к рыночной экономике, особенно на уровне жизни отдельных предприятий и их трудовых коллективов. Теперь же накопленные ИСИТО материалы и публикации являются ценным материалом для социологов и историков трудовых отношений, а также важным ресурсом изучения динамики трудового этоса и культуры отношений в сфере наемного труда в России.

Никто не знает, как накопленное напряжение в сфере труда даст о себе знать в различных отраслях экономики в настоящее время, но более гибкий подход, ориентированный на комбинацию макроанализа опросных данных с данными включенного наблюдения, интервью, нетнографии и т. п., даст возможность глубже понять происходящее. Исследователей трудовых отношений здесь ожидают большие методические вызовы. В сравнении с «красными директорами» и «новыми русскими», управлявшими предприятиями в 1990-х годах, новый менеджмент и владельцы бизнесов предпочитают не допускать внешних исследователей до «внутренней кухни» своих организаций по разным причинам — от обычного «на всякий случай» до рисков разглашения нарушений трудового законодательства и норм охраны труда на рабочем месте. Крупные промышленные корпорации, марктеплейсы и агрохолдинги обладают службами внутренней безопасности, у них выработаны жесткие правила, регулирующие разглашение любых сведений о работе на них самими сотрудниками этих организаций и любыми внешними лицами. Эти крупные бизнесы предпочитают выдавать информацию о своей деятельности, пропущенную через цензурную мясорубку их PR-управлений, служб безопасности и юридических отделов. Чаще всего на выходе получается стерильный информационный или аналитический продукт, рассчитанный на достижение имиджевых целей, а не понимание происходящего во внутреннем организационном контуре.

В этой ситуации редкий исследователь может вести полевую работу по изучению труда и трудовых отношений легально, то есть предварительно договорившись с компанией. Даже если такая договоренность достигнута (что уже большая удача), то результаты этой работы могут никогда не покинуть замкнутого организационного контура, так как исследователь будет связан обязательствами неразглашения полученных данных. Отчасти это произошло с материалами советской заводской социологии (о чем мне говорил в интервью В. А. Ядов) — большинство отчетов «заводских» социологов не публиковались в научной прессе и остались в архивах предприятий, хотя тогда не было столь жестких ограничений. Нередко именно они первыми были списаны и сданы в макулатуру в 1990—2000-е годы вместе с реструктуризацией предприятий. Не хотелось бы, чтобы и современные исследования труда остались в закрытых облачных хранилищах компаний и на дисках компьютеров авторов исследований.

При изучении трудовых отношений и сферы труда нужно быть готовым к этим вызовам. Исследователи используют разные тактики работы в поле при изучении труда, профессий и организационных сред. К­то-то просто приезжает в город и, формируя сеть знакомств, интервьюирует работников предприятий. К­то-то берет на вооружение аватар «консультанта по управлению» и накапливает знание о происходящем для будущей обобщенной аналитики, ­кто-то ищет и находит менеджеров и владельцев бизнесов, готовых к тому, чтобы стать объектом социологического исследования. Не все из этих способов этически нейтральны, однако они являются вынужденными в сложившихся условиях. Конечно, в целом проблемы высокой закрытости сферы труда и профессиональной деятельности для исследования не только остаются, но продолжают нарастать. В ситуации военного конфликта и возможных эксцессов «шпиономании» любой системный интерес к жизни и труду работников предприятий может оказаться под подозрением.

Что же делать? Во-первых, сообществу исследователей профессий, труда и занятости нужно эксплицировать эту проблему — признать, что уже давно вести подобные исследования непросто, а публиковать их результаты еще сложнее, и это затрудняет обмен знаниями, тормозит развитие дисциплинарной области. Во-вторых, вероятно, назрела необходимость наметить возможности продолжения исследовательских проектов в этих условиях — поиск методических, юридических и других «окон» в режиме совместного обсуждения. Уже есть отдельные социологи и антропологи, и даже целые команды (часть из которых в основном включена в коммерциализированные прикладные проекты), кто тем или иным образом вовлечен в практику такой работы. В-третьих, в любом случае потребуется коммуникация с менеджментом и собственниками бизнеса относительно развития новой «корпоративной», «заводской», «агрохолдинговой», «ретейлинговой» социологии, которая может сочетать в себе прикладные задачи с исследовательскими. Иначе картина происходящего на производствах и в трудовых коллективах будет строиться на основе энергичных позитивных репортажей, одобренных PR-службами, впечатлений консультантов по управлению, заряженных менеджериальной логикой, и обобщенных материалов опросов и статистики, оставляющих ограниченные возможности для понимания и объяснения происходящего в трудовой сфере. Тем более сейчас появились исследователи, которые декларируют свою принадлежность к «новой заводской социологии», а значит, есть основа для формирования сообщества.

*Эссе подготовлено в процессе размышлений о сюжетах исследований профессионального труда, сферы занятости и изменений в российских организациях, но написано до прочтения материалов этого номера СоциоДиггера.

 

---

[1] См. материалы секции «Рынок труда: организационная устойчивость и ситуативная подвижность» (27 мая 2022 года), модераторы Лидия Лебедева и Роман Абрамов. URL: https://conf.wciom.ru/program/section/?uid=15.