…Если надо объяснять, то надо объяснять

В 2015 году валлийский публицист Джон Ронсон выпустил книгу «So You’ve Been Publicly Shamed», в которой описывал амбивалентные эффекты пользования социальными сетями. Он утверждал: на первых этапах массового распространения этих сервисов они работали как пространство обретения голоса теми, у кого раньше было очень мало возможностей пробиться в публичное поле и быть услышанными. Теми, кто не располагал такой позицией в социальной иерархии, чтобы принимать решения. Довольно быстро стало понятно, что, объединяясь, рядовые пользователи могут быть грозной силой. Окликая тех, кто некорректно, на наш взгляд, использовал свои привилегии, мы можем как минимум ставить под вопрос казавшиеся безукоризненными репутации, добиваться публичных отставок, извинений. Публичный шейминг может даже выглядеть удачной альтернативой плебисцита или, по крайней мере, механикой озвучивания сомнений относительно действующих иерархий, которые местами несправедливы. Например, иерархий, построенных на дискриминационных установках: сексистских, этнофобных и т. д. И действительно: механизмы публичного указания на недостойное поведение часто помогали борьбе за справедливое отношение к систематически угнетаемым (вспомним акцию #ЯНеБоюсьСказать). И если не делали этот мир лучше, то неплохо указывали на его каверны.

Вместе с тем, как замечал в том же 2015 году Ронсон, довольно часто коллективное устыжение оказывалось обращено не на представителей истеблишмента, но на тех, до кого проще дотянуться. Например, на людей, любящих публиковать неудачные (а порой дискриминационные) шутки. В таком случае оно становилось своего рода сведением счетов. Люди, не защищенные публичным статусом или иными ресурсами, обычно не могли соразмерно ответить на сыпящиеся оскорбления и издевательства, так что обижать их было удобно. Ругань как средство справедливого воздаяния за морально непотребное поведение нередко превращалась в коллективное же глумление и расчеловечивание. И этому у публициста есть простое объяснение: гораздо проще плохо обращаться с тем, в ком ты не видишь даже потенциально равного, чем с тем, в ком признаешь субъекта, обладающего достоинством.

Добавим сюда еще пару наблюдений. Увидеть стопроцентную разницу между «отменой» ­кого-то, заслуживающего ее по веским моральным причинам, и другого, просто оказывающегося удобной мишенью для отыгрывания показной добродетельности, может только человек, уверенный в наличии априорной морали. Между тем многоголосица моральных учений не позволяет настолько систематизировать этику.

Что, впрочем, не мешает носителю конкретных нравственных позиций настаивать, и довольно агрессивно, на правоте своей оптики. В мире, в котором право сильного считается отличной точкой входа в любые взаимодействия, такая настойчивость — норма. Либо ты, либо тебя. Никакого релятивизма! Кооперации, инклюзия, умение договариваться путем диалога, настраивать для принятия решения консенсусные и диссенсусные модели взаимодействий — это для тех, кто верит в солидарность. Но даже если допустить, что она работает, выживание в мире, уповающем на силу, возможно только со «своими». Потому что любой «чужак» — это угроза. Этому стремлению отделять зерна от плевел, часто построенному на желании воспроизводить «правильные» ценности, очень помогает публичность соцсетей. В них можно легко и быстро высказывать позиции, расставлять все реперные точки, а также, методом бана и жалоб, зачищать круг общения.

На фоне происходящих чрезвычайных трагических событий эта привычка расходиться по ин– и аут–группам, привычка к бинарной категоризации, помноженная на эффекты коммуникационных сервисов, приводит ко все большему размежеванию. Принципиальную точку разлома обнаруживают в «не тех» интонациях, выборе иного, кроме алармистского и/или триумфального постинга, словаре, избегающем однозначности, рассказах об обыденных занятиях, прежних увлечениях. И вот уже одни люди, описывая повседневные дела, которые позволяют хотя бы чуть-чуть дышать, извиняются за «аморальное счастье». А другие не мыслят своей жизни без перманентного думскроллинга и не понимают — а чем и как вообще дышат остальные?

Честно говоря, эта ситуация кажется мне опаснее, чем «отмена культуры», реализуемая на институциональном уровне, о которой высказывались эксперты в номере. И куда опаснее, чем новости, которые сыпались все то время, что этот номер готовился. Вот лишь некоторые из них, кстати:

…Крупнейшие научные издательства (Elsevier, Springer/Nature, IOP Publishers и др.) официально объявили, что закрывают российским научным организациям доступ к своим журналам, такое же ограничение вводят реферативные базы Web of Science и Scopus…

…Руководство Института Адама Мицкевича приняло решение приостановить на неопределенный срок сотрудничество с русской редакцией портала Culture.pl…

…Владелец популярных шрифтов Times New Roman и Arial закрыл доступ в библиотеку с российских IP-адресов…

…Российский офис Condé Nast свернет большую часть операционной деятельности…

…Американский онлайн-­кинотеатр Netflix прекращает работу в России…

Привычка к легкому гражданскому и просто человеческому размежеванию пугает меня больше этих заголовков и лидов статей не потому, что перечисленные в них факты «отмены» — как будто только про лишение, вследствие санкций и бойкота, небольшим количеством граждан доступа к прежнему уровню комфорта. Подумаешь! Я-то как раз полагаю, что отсутствие доступа к благам, которые раньше доставлялись со словами «watch anytime & anywhere» (слоган Netflix), может быть очень болезненным сигналом: все равны, но некоторые равнее. Сигналом о выброшенности из числа тех, кто опосредованно, в форме потребления или соучастного производства определенных культурных и медийных продуктов, достоин доступа к гуманистическим ценностям.

Описанное выше размежевание — это страшный канселинг, потому что оно предполагает распад горизонтальных связей. Нет больше отношений Я — Ты, о которых писал Мартин Бубер, есть только Я — Оно. Нет больше снисхождения к ближнему, желания объясниться и выслушать, понять, даже не принимая. Есть только систематическая объективация. Причем часто принимающая форму аутоагрессии — самобичевания, уже ставших мемом литаний «мы как нация провалились» и т. д. Такая отмена инвалидирует всё и всех, запрещает быть.

А раз так, то она уничтожает возможность партизанского или вполне открытого воспроизводства тех самых гуманистических принципов. Она оставляет после себя выжженную землю. «Русское поле экспериментов» в фазе самоуничтожения.

В этой ситуации коллапсирования публичной сферы у меня есть только одна надежда. Что вместо интеллектуалов и людей культуры, до сих пор уверенных в императиве «если надо объяснять, то не надо объяснять», придут другие. Совершенно негероические люди, настроенные на игру вдолгую и готовые вступать в диалог, не обесценивающий других. Возможно, их попытки будут обречены. Но тогда им хотя бы удастся доказать, что гуманистические ценности вообще — не больше, чем системное когнитивное искажение. А мир движим вой­ной всех против всех. Тоже интересное, полезное и своего рода эпохальное открытие.

Главное только, чтобы на него обратили внимание за этим шумом нарциссичных онлайн-­дискуссий, с помощью которых люди так легко интериоризируют, рационализируют и в конечном итоге забалтывают даже то, что не может вместить наш опыт. То, что достойно — хотя бы короткого — горюющего молчания.