Превращение исторического в личное: что говорят социологи?

О том, как меняется восприятие масштабных трагических исторических событий, когда они становятся событиями жизни людей, написано много художественной, исторической, философской и психологической литературы[1]. Социологических работ на эту тему не так много, однако ее исследованием социологи занимаются со времен отцов-основателей нашей дисциплины. О том, как вторжения исторических событий в судьбы людей формируют сообщества, писал еще Георг Зиммель, называя их сообществами судьбы.

«Направленность течения внутренней жизни решает, что следует считать судьбой и что нет; она совершает своего рода селекцию из касающихся нас событий, и только то из них, которое способно войти в ее собственные движения (причем это относится даже к ее отклонению и разрушению), играет для нас роль судьбы»[2].

Виктор Вахштайн[3] отмечает, что для Зиммеля судьба — оператор селекции, делающий исторические события событиями биографическими:

«Таким образом, судьба — это оператор селекции. То есть то, что отбирает „внешние“, объективные, каузальным образом связанные события, размещенные в историческом времени, и делает их событиями вашей жизни, переносит их в иную, интенциональную, темпоральность. Поэтому солдат не может умереть на „чужой войне“. К моменту смерти это уже „его“ война»[4].

Как трагические исторические события, становясь событиями судьбы, изменяют их восприятие? И как изменяется общественное мнение о таких событиях, когда для значительной части населения они оказываются событиями собственной жизни? Попытка дать некоторые предварительные ответы на эти вопросы на материале исследования восприятия российским обществом конфликта с Украиной предпринята в этом тексте[5].

Спецоперация как событие личной биографии

Военные действия существенно влияют на биографии людей, трансформируют их взгляд на мир и оценки событий, в которые они были вовлечены. Многие участники военных действий отчуждаются от покинутой ими мирной жизни и впоследствии нуждаются в ресоциализации и социальной интеграции в ставший новым для них старый порядок. Среди классиков социологии наиболее подробный анализ изменения восприятия социального порядка возвращающимся с войны солдатом провел Альфред Щютц:

«Возвращающемуся домой дом показывает — по крайней мере, вначале — непривычное лицо. Человек думает, что попадает в незнакомую страну, пока не рассеиваются облака. Этот мир организован иначе, чем тот, из которого он прибыл. Возвращающийся, однако, ожидает вернуться в окружение, где он уже был, о котором он имеет знание, которое, как он думает, сумеет использовать, чтобы войти с ним в контакт. Он [возвращающийся] вступил в иное социальное измерение, не покрываемое системой координат, используемых как схема референции у себя дома. Он не испытывает в опыте живого настоящего многих социальных отношений, составляющих текстуру его домашней группы, в качестве их участника»[6].

Измерим объем группы россиян, имеющих опыт участия в СВО на Украине, и проанализируем ее социальные характеристики.

Вопрос: «Вы лично принимали участие в спецоперации на Украине?» задавался нами всем мужчинам в возрасте от 18 до 50 лет. По итогам опроса о наличии опыта участия в СВО заявили 4 % респондентов, 91 % в СВО не участвовали, 2 % отказались отвечать на вопрос и 3 % не смогли однозначно отнести себя ни к участникам, ни к не участвовавшим в СВО, они попали в группу затруднившихся ответить (рис. 1). Таким образом, в пересчете на все подходящее по полу и возрасту население страны получается, что в СВО поучаствовали около 1,2 млн россиян, что представляется завышенной оценкой. Отчасти, возможно, это стало следствием неточной формулировки вопроса, ведь «участие» подразумевает не только участие, с оружием в руках, но и, например, снабжение городов, где проходит СВО, продуктами питания, обслуживание их коммунального хозяйства и транспортной сети. Поскольку СВО является важным, возможно, ключевым элементом российской общественно-политической жизни, рядовым респондентам может казаться социально одобряемым и значимым для себя соучастие в ней, и они могут переоценить свое участие в СВО. В частности, жители Белгорода или Севастополя, попадающие под ракетные обстрелы этих городов, вполне могли назвать себя участниками операции. В следующих волнах измерения необходимо будет определеннее формулировать вопрос для минимизации социально одобряемых ответов.

Спецоперация как биографическое событие для социального окружения

СВО из исторического события превратилась в часть личной истории для большинства россиян, а для многих стала событием собственной биографии. Около двух третей респондентов заявили, что имеют воевавших там родственников, друзей или близких знакомых — лишь у каждого третьего (32 %) таковых в окружении нет (рис. 2). У каждого четвертого, судя по опросу, в СВО участвовали члены семьи или родственники (25 %), у половины (51 %) — друзья или близкие знакомые. Сумма ответов оказалась больше 100 %, поскольку у некоторых респондентов участвовали в СВО и члены семьи/родственники, и друзья/знакомые.

Вторжение СВО в личную жизнь большинства россиян создает социальные условия для превращения ее в травмирующее событие и для возникновения в случае роста числа потерь эффекта коллективной травмы по Дюркгейму[1]. Однако есть все основания предполагать, что доли участвующих в СВО друзей и родственников респондентов завышены, поскольку респонденты не склонны разделять в своих ответах близких и дальних родственников. Подробный анализ связи участия друзей и близких знакомых в СВО с ответами на главные вопросы анкеты показал, что наличие таких друзей и знакомых не влияет на отношение респондентов к ключевым аспектам тематики войны и мира. Причина в том, что респонденты преувеличивают степень включенности участника СВО в свой круг общения, у многих отдаленные знакомые попадают в число близких знакомых и друзей, из-за чего дальнейший анализ группы друзей и знакомых представляется непродуктивным.

Чем ближе респонденты к социальной периферии (бедные регионы, сельская местность, ниже уровень образования в социальном окружении), судя по опросу, тем чаще в их семейном окружении оказываются участники СВО. Сельчане чаще горожан, люди без высшего образования чаще наиболее образованных россиян, жители Северо-Кавказского федерального округа чаще жителей других округов говорят, что имеют родственников, участвующих в СВО. В то же время, по полученным данным, родственники жителей Москвы, Санкт­Петербурга (не выделявшегося на общем фоне по доле участников СВО) и Северо-Западного округа реже участвуют в спецоперации (рис. 3). Среди всех округов выделяется Дальневосточный: доля имеющих участвующих в СВО родственников здесь намного выше средних по стране показателей (37 % против 25 % среди всех).

Экономические характеристики разделяют респондентов, имеющих и не имеющих в окружении участников СВО, не столь сильно, как самих участников спецоперации. Причисляющие себя к обладателям доходов выше среднего, индивидуальные и социальные оптимисты[1], бюджетники и укрепившие за ушедший год свое финансовое положение чаще заявляют, что имеют в своем окружении участников СВО, тогда как в окружении индивидуальных и социальных пессимистов участников спецоперации несколько меньше (рис. 4).

Сети семейных связей мужчин подлежащего мобилизации возраста имеют значительную степень кластеризации по наличию опыта участия в СВО: у респондентов, заявивших о личном участии в СВО, в разы чаще там воюют члены семьи и родственники (63 % против 25 % среди всех) (рис. 5). То есть наличие участвовавших в спецоперации родственников в разы увеличивает вероятность участия респондента в военном конфликте.

Поддержка решения о проведении СВО в семейном окружении мужчины призывного возраста повышает вероятность его участия в данном военном конфликте. В СВО чаще участвуют родственники поддерживающих это решение (рис. 6).

Спецоперация как личная трагедия

Когда одно событие становится причиной гибели и увечий большого числа жителей страны, оно рискует стать коллективной травмой. Респондентам, имеющим в окружении участников СВО, был задан вопрос, есть ли в их числе погибшие или раненые.

У 26 % есть погибшие, у 24 % — раненые. В пересчете на всех опрошенных результаты таковы: погибшие в СВО есть в окружении у 17 %, раненые — у 16 % (рис. 7). Сумма ответов оказалась больше 100 %, поскольку в окружении некоторых респондентов есть и погибшие, и раненые.

Социально­демографические характеристики лично столкнувшихся с потерями в СВО имеют ярко выраженные территориальные различия. Меньше всего погибших и раненых, судя по опросу, в окружении москвичей, петербуржцев и сибиряков, тогда как в СКФО таковых значительно больше, чем в других округах. Это распределение в целом сходно с распределением по группам участников СВО. На общем фоне выделяется Сибирь, из которой относительно мало погибших и раненых при средней доле участников СВО, и Дальний Восток, откуда непропорционально велика доля респондентов, чьи знакомые погибли (рис. 8). Среди возрастных групп выделяются только пенсионеры: в их окружении чаще всего нет ни погибших, ни раненых (64 %), но участников СВО в целом не меньше.

Восприятие нынешней экономической ситуации довольно слабо связано с наличием погибших и раненых в окружении респондента. Больше всего потерь в окружении обладателей низких доходов, наемных работников в частном секторе и индивидуальных пессимистов. Бюджетники, имея в окружении многих участников СВО, чаще всех не сталкивались с их гибелью или ранениями (67 %) (рис. 9). В целом распределение лично столкнувшихся с потерями значительно отличается от распределения имеющих в окружении участников СВО, что свидетельствует о неравномерном распределении потерь в экономических группах. Причисляющие себя к высокодоходным группам и социальные и индивидуальные оптимисты чаще участвуют в СВО и имеют знакомых ее участников, но реже имеют в своем окружении убитых и раненых. Можно предположить, что, если они столкнутся с потерями среди близких людей, они пересмотрят свое позитивное восприятие собственной финансовой ситуации и положения дел в стране.

Среди участников СВО доли имеющих в своем окружении погибших и раненых предсказуемо больше, поскольку в их окружении больше других участников СВО (рис. 10). Потери членов семьи или родственников, как правило, воспринимаются острее, чем потери друзей или близких знакомых. Поэтому можно предположить, что, если увеличится число потерь среди родных, СВО в большей степени будет восприниматься как коллективная травма.

Рост числа убитых и раненых в окружении респондентов снижает уровень поддержки ими и их социальным окружением решения о проведении спецоперации. Среди поддерживающих СВО и тех, в чьем окружении доминируют поддерживающие ее, больше всего тех, кто не имеет ни погибших, ни раненых в своем ближнем круге (60 % и 59 %) (рис. 11). В то же время среди не поддерживающих СВО и имеющих негативно к ней относящееся окружение доли понесших потери в связи со спецоперацией значительно выше. Таким образом, можно предположить, что рост числа погибших и раненых в военном конфликте будет снижать поддержку СВО в общественном мнении.

Восприятие СВО ее участниками и их окружением: резюме

Военный конфликт с Украиной в значительной степени вторгся в личную жизнь россиян и для многих стал личным событием. У двух третей респондентов в СВО участвовал кто-то из ближнего круга: у каждого четвертого (25 %) член семьи или родственник, у каждого второго (51 %) — близкий знакомый или друг. Погибшие есть, судя по опросу, в окружении 17 % опрошенных, раненые — у 16 %.

Участники СВО рекрутируются, по данным проведенного нами исследования, в большей степени с социальной периферии, однако сами воюющие и их родственники оптимистично воспринимают собственное финансовое положение и экономическую ситуацию в России. Они чаще относят себя к высокодоходным группам, считают, что их материальное положение улучшилось и продолжит улучшаться. Финансовая ситуация большинства россиян, по их мнению, в ближайший год тоже пойдет в гору. Возможно, на их оценки собственного финансового положения влияют обещания крупных государственных выплат участникам СВО. При этом относящие себя к высокодоходным группам социальные и индивидуальные оптимисты чаще участвуют в СВО и имеют знакомых ее участников, но реже имеют в своем окружении убитых и раненых. Столкнувшиеся с потерями в СВО, напротив, дают более пессимистичные оценки, чем в среднем по выборке. Можно предположить, что опыт личного переживания трагической стороны военных действий делает более пессимистичным восприятие экономической ситуации, как своей, так и соотечественников.

Участники СВО и их родственники чаще поддерживают решение о ее проведении и наблюдают такую позицию в своем ближнем круге. Примечательно, что наличие прошедших через СВО друзей не влияет на ее оценку, тогда как наличие воевавших там родственников или собственного опыта участия повышает уровень поддержки СВО. Однако ситуация меняется, когда в окружении респондента появляются убитые или раненые. Наличие таковых снижает уровень поддержки СВО как самим респондентом, так и его окружением. Можно констатировать, что потери в спецоперации имеют наибольший потенциал для формирования коллективной травмы и кодирования вызвавшего их события как травмирующего. Рост числа убитых и раненых, скорее всего, будет снижать уровень поддержки СВО.

Как спецоперация может стать культурной травмой?

О том, что коллективное переживание трагических событий, затронувших многих людей, обладает кумулятивным эффектом и способствует формированию коллективной травмы, воздействующей на сообщество сильнее суммы индивидуальных травм, писал еще Эмиль Дюркгейм[9]. Однако остается вопрос — ​что делает травму травмой? Достаточно ли массового опыта переживания трагического события для того, чтобы оно стало коллективной травмой, или для этого необходима дополнительная символическая работа? Современная социальная теория склоняется ко второму варианту. Петр Штомпка по аналогии со стадиями зарождения социальных движений по Н. Смелзеру[10] выделил шесть стадий травматической последовательности:

«1. Структурное и культурное прошлое — среда, благоприятствующая возникновению травмы. Смелзер использует термин „структурная благоприятность“.

2. Травматические события или ситуации (у Смелзера — „структурное напряжение“).

3. Особые способы определения, интерпретации, выражения или толкования траватических событий посредством фонда унаследованных культурных ресурсов (у Смелзера — „обобщенные представления“).

4. Травматические симптомы, то есть определенные схемы поведения и представлений (всеми разделяемые образцы поведения, общепринятые мнения).

5. Посттравматическая адаптация („социальный контроль“ Смелзера).

6. Преодоление травмы — завершающая фаза или начало нового цикла травматической последовательности, если смягченная травма несет за собой благоприятные структурные и культурные условия для проявления нового вида травмы» [11].

Акцент на символическое измерение формирования коллективной травмы поставили представители Йельской школы культурсоциологии, полагающие, что коллективная травма создается под воздействием определенной символической власти культурного нарратива, кодирующего данное событие как травматическое и делающего коллективную травму культурной травмой[12]. Коллективный опыт переживания травмирующего исторического события необходим, но не достаточен для формирования культурной травмы. Иными словами, повышение уровня вовлеченности и количества вовлеченных в потенциально травматичное событие усиливает вероятность превращения его в культурную травму, но не гарантирует ее формирования. В нашем случае можно прогнозировать, что чем больше россиян будут иметь в своем окружении погибших, раненых или иным образом пострадавших в спецоперации, тем острее они будут воспринимать ее. Станет ли эта СВО культурной травмой для россиян и на кого они возложат вину за нее, зависит от той ее символической интерпретации, которая будет доминировать в российском общественном мнении. Сегодня, по всей видимости, о появлении такой травмы в российском обществе говорить пока преждевременно.

* Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции.

[1] См. книги Василия Гроссмана, Светланы Алексиевич, Себастьяна Хаффнера, Виктора Клемперера, Ханны Арендт, Виктора Франкла и многих других.

[2] Зиммель Г. Избранное. Т. 2. Созерцание жизни. М. :  Юрист, 1996. С. 96.

[3] Физическое лицо, признанное в РФ СМИ, выполняющим функции «иностранного агента».

[4] Вахштайн В. С. Воображая город: введение в теорию концептуализации. М. : Новое литературное обозрение, 2022. С. 149.

[5] Метод исследования — телефонный опрос взрослых жителей России, репрезентирующий население страны старше 18 лет по полу, возрасту, федеральному округу и уровню образования, N = 1600 респондентов, время проведения: 22—26 декабря 2022 года.

[6] Шютц А. Возвращающийся домой // Социологические исследования. 1995. № 2. С. 139—142.

[7] Коллективное переживание трагических событий, затронувших многих людей в относительно короткий промежуток времени, обладает кумулятивным эффектом и способствует формированию коллективной травмы, воздействующей на сообщество сильнее суммы индивидуальных травм. Дюркгейм называет это явление эффектом коллективной травмы. Яркий и довольно крайний пример — трагедия города Шеффилда в годы Первой мировой войны­: «приятельский батальон», набранный из слабо подготовленных жителей этого небольшого английского города, за один день битвы на Сомме понес огромные потери, в результате чего почти половина горожан за неделю получила «похоронки» на своих близких, что коренным образом переопределило коллективную идентичность местных жителей, навсегда связав ее с пережитой трагедией. Подробнее о данном случае см. с. 34—35 в работе: Вахштайн В. С. «Сообщество судьбы»: к военной истории идей // Социология власти. 2019. № 4. С. 12—52. https://www.doi.org/10.22394/2074-0492-2019-4-12-52 (материал создан СМИ, признанным иностранным агентом).

[8] Индивидуальные оптимисты/пессимисты — это те, кто считает, что их материальное положение улучшится/ухудшится в ближайший год. Социальные оптимисты/пессимисты — это те, кто считает, что материальное положение большинства россиян улучшится/ухудшится в ближайший год.

[9] Дюркгейм Э. Представления индивидуальные и представления коллективные // Дюркгейм Э. Социология: ее метод предмет, предназначение. Работы разных лет. М. :  Канон, 1995. С. 208—243.

[10] Smelser N. J. (1963) Theory of Collective Behavior. New York: Free Press.

[11] Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 8. URL: https:// www.isras.ru/files/File/Socis/01-2001/Shtompka.pdf.

[12] Александер Дж. Смыслы социальной жизни: Культурсоциология / пер. с англ. Г. К. Ольховикова, под ред. Д. Ю. Куракина. М. : Праксис, 2013; Александер Дж. «Уотергейт» как демократический ритуал // Социологическое обозрение. 2012. Т. 11. № 3. С. 77—104. URL: https://sociologica.hse.ru/2012-11-3/71211844.html; Smith Ph. (1994) The Semiotic Foundations of Media Narratives: Saddam and Nasser in the American Mass Media. Journal of Narrative and Life History. Vol. 4. No. 1—2. P. 89—118. https://doi.org/10.1075/jnlh.4.1-2.06the; Айерман Р. Культурные последствия рабства / пер. с англ. Н. Поселягина // Новое литературное обозрение. 2016. № 5. С. 1—4. URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/141_nlo_5_2016/article/12171/.