К вопросу о трендах цифровизации и развития технологий искусственного интеллекта

Третий выпуск СоциоДиггера (СД) состоит из трех частей.

В первой части мы сформулируем несколько вопросов и ответов, которые послужат основанием для того, чтобы во второй части обсудить и представить анализ развития трендов цифровизации и развития искусственного интеллекта (ИИ) в нашей стране и выделить направления дальнейшего движения, а в третьей части представить варианты реагирования социологов на «картину» внедрения в социальную жизнь феноменов «цифровизации», «ИИ», «искусственной социальности» на примере проблем, связанных с пандемией коронавируса.

I. Три простых и три трудных вопроса об искусственном интеллекте и цифровизации

Три простых вопроса [2]

1. Имеет ли смысл обсуждать проблемы цифровизации общества в эпоху развития технологий искусственного интеллекта?
   Да, безусловно. Новый виток «цифровизации» общества (digital transformation) предполагает и даже требует использования технологий искусственного интеллекта. С одной стороны, все больше агентов ИИ действует онлайн: в виде ботов, в виде сортирующих и направляющих алгоритмов, опосредующих сетевые взаимодействия; c другой стороны, все больше технологий ИИ для эффективной работы нуждается в доступе к данным, накопленным в онлайн-­среде.
2. Можно ли зафиксировать и измерить, когда «цифровизация» общества находится на большей или меньшей ступени развития?
   Да. Критерий цифровизации общества — уровень использования цифровых (не аналоговых) технологий в бизнесе (производстве), деятельности госу­дарст­венных структур и практиках повседневности. Но как измерить этот уровень — вопрос открытый.
3. Можно ли сказать, что Россия вступила в процесс digital transformation and artificial intelligence development?
   Да. Об этом убедительно свидетельствуют данные, которые мы обсуждаем во второй части данного выпуска СД. Приведем здесь лишь один пример: на вопрос «Что из перечисленного Вы могли бы назвать «удобством ХХ века», которое самым решительным образом изменило жизнь человека?» в 2020 году самый популярный ответ (61 % респондентов) — «интернет» (табл. 1); на аналогичный вопрос о главном «удобстве XXI века» 31 % отвечают «смартфон», 22 % — «социальные сети», 15 % — «умный дом» (рис. 1) [3].

Таблица 1. ЧТО ИЗ ПЕРЕЧИСЛЕННОГО ВЫ МОГЛИ БЫ НАЗВАТЬ «УДОБСТВОМ ХХ ВЕКА», КОТОРОЕ САМЫМ РЕШИТЕЛЬНЫМ ОБРАЗОМ ИЗМЕНИЛО ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА?

закрытый вопрос, не более пяти ответов, % от всех опрошенных)

Рис. 1. Что из перечисленного Вы могли бы назвать главным на данный момент «удобством XXI века», которое самым решительным образом изменило жизнь человека?

(закрытый вопрос, не более пяти ответов, % от всех опрошенных)

Цифровизация и (как один из ее элементов) технологии искусственного интеллекта активно развиваются в бизнесе, и прогнозируется еще большее их развитие в среднесрочной перспективе. В пятилетней перспективе в каждой четвертой российской компании планируется внедрение прогнозного анализа, 34 % будут использовать анализ изображений, столько же компаний планируют использовать виртуальных помощников и обработку запросов на естественном языке. Взрывной рост ожидается в двух областях: самоуправляемые механизмы, например, беспилотный транспорт (с 9 % до 24 %) и робототехника (с 8 % до 17 %) [4]. Последние активно проявили себя в период пандемии, в ситуации необходимости минимизации физических контактов, когда дроны доставляли продукты и лекарства в больницы Китая, а роботы-­помощники помогали соблюсти регламенты чистоты в итальянских больницах. На самом деле не только предприятия, но каждый житель России уже почти ежедневно сталкивается с подобными технологиями, просто не акцентирует внимание на природе алгоритмов: использование навигатора для оптимизации маршрута, рекомендательные сервисы по подбору книг и других покупок в онлайн-­магазинах, аналитика систем лояльности брендов. Все это приводит нас к более широкому и массовому применению различных технологий искусственного интеллекта, к росту интереса со стороны пользователей, но не ведет к массовому их внедрению.

Три сложных вопроса

1. Как определить, что такое искусственный интеллект?

В специальной литературе не существует общепринятого определения ИИ.

Можно выделить три блока дисциплин, которые предлагают свои определения ИИ. Это компьютерные науки, философия и когнитивные науки.

Искусственного интеллекта не существует. В компаниях, которые занимаются так называемым искусственным интеллектом, этот термин не используется. Сегодня мы можем говорить только о высокой автоматизации алгоритмов и машинном обучении. Как сказал ­кто-то из современников, для создания интеллекта, как и прежде, необходимо 9 месяцев. Но это пока:-)

Общественные науки, как в нашей стране, так и за рубежом, пока находятся на дальних подступах к определению концептуального аппарата, теоретико-­методологических оснований, механики эмпирического изучения и измерения цифровизации и искусственного интеллекта. Обратим внимание, что наряду с точечной активностью индивидуальных авторов в России постепенно оформ­ляются институциональные лидеры, которые вкладывают интеллектуальные, организационные и финансовые усилия в выработку систем координат изу­чения искусственного интеллекта и цифровизации. В академической среде это, например, Высшая школа экономики, журнал ВЦИОМ «Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены» (МОМ), СПбГУ (Лаборатория когнитивных исследований).

Попытка дать определение искусственному интеллекту со стороны социальных наук сталкивается с двумя серьезными проблемами.

Первая проблема состоит в том, что существующие определения из философии, компьютерных и когнитивных наук, как правило, предельно абстрактны — и одно­временно расплывчаты. Они связывают ИИ с проектом по воспроизведению и улучшению того, как мыслит и решает задачи человек, притом, что современная наука не очень хорошо (скажем мягко) понимает, как это происходит. Данный подход к определению фиксирует цель и идеологию разработок в области ИИ, но не позволяет увидеть новые исследовательские задачи, которые возникают вместе с вхождением новых технологий в повседневную жизнь общества.

Вторая проблема связана с остенсивным определением ИИ: искусственный интеллект — это то, что называют таковым. Подобного подхода в социальных науках придерживаются некоторые из тех (немногих), кто находится сегодня на переднем краю исследований: это значительная часть представителей STS и этнометодологии, а также исследователей социального и экономического неравенства. В таком случае «ИИ» предстает как зонтичный термин для некоторых технологий и практик, объединенных, по-видимому, лишь словоупотреблением. На вопрос: «В чем же принципиальная новизна и важность «искусственной социальности»?» данный подход ответа не дает. Более того, сам вопрос здесь должен быть отвергнут как преждевременный или даже излишний.

Есть ли путь между двумя крайностями? Можно ли дать определение ИИ, одновременно осмысленное и актуальное для социальных ученых?

В номере 6 журнала «Мониторинг общественного мнения» за 2019 год мы предложили следующие определения ИИ и искусственной социальности, которые в первом приближении могут, как нам представляется, служить основанием для разработки стратегии и тактики анализа развития ИИ в системе координат современных общественных наук:

Искусственный интеллект представляет собой ансамбль разработанных и за­коди­рованных человеком рационально-­логических, формализованных правил, которые организуют процессы, позволяющие имитировать интеллектуальные структуры, производить и воспроизводить целерациональные действия, а также осуществлять последующее кодирование и принятие инструментальных решений вне зависимости от человека.

Искусственная социальность представляет собой эмпирический факт участия агентов ИИ в социальных взаимодействиях в качестве активных посредников или участников этих взаимодействий.

Данные определения с необходимостью фиксируют базовые характеристики ИИ, и в первую очередь тот факт, что ИИ как ансамбль правил создан человеком и представляет собой результат социальной, и никакой иной (биологической, трансцедентальной и т. п.) деятельности [5].

Сегодня активно обсуждается возможность использования личной информации для медицинских целей. Например, ученые из Университета Восточной Англии (University of East Anglia — UEA) разработали приложение для смартфона, которое позволяет узнать, как долго человек может прожить и в каком возрасте умрет. Приложение было протестировано на выборке более 100 тыс. человек старше 60 лет и учитывает более 600 параметров [8]. Пользователь, доверяя свою сугубо личную информацию машине, может посчитать, сколько ему осталось… Принципиальным является указание на то, что «любая вводимая вами информация не будет храниться вечно». То есть очевидно, что данная информация будет ­где-то храниться, но кем и когда она будет удалена — неизвестно. Неизвестно даже, произойдет это в предполагаемый период жизни человека или уже после.

Развитие систем ИИ в значительной степени сдерживается нехваткой обучающих выборок, которая становится все более острой по мере того, как интернет-­пользователи ограничивают доступ к своим персональным данным. Но если сегодня камнем преткновения является цифровая безопасность личности и сохранение права на неприкосновенность личной жизни, то в дальнейшем все более актуальной дилеммой станет выбор между закрытостью и осознанным, активным участием в создании цифровой инфраструктуры общества. Можно предположить, что в среднесрочной перспективе наша зависимость от алгоритмов достигнет таких пределов, когда для граждан наиболее эффективным способом защитить свои права и свободы станет уже не цифровой эскапизм, а избирательность в раскрытии личных данных. Нельзя исключать возникновения новых форм волонтерства, когда вовлечение в гражданские инициативы будет предполагать готовность к раскрытию своих цифровых следов ради повышения точности систем ИИ, снабжения данными тех или иных самообучающихся интеллектуальных систем.

Одной из важных проблем всеобщей цифровизации является работа с персональными данными. Этот вопрос актуален как для бизнеса, так и для пользователей. С одной стороны компании располагают данными клиентов, работают с ними, но маркируют их как вызовы. В частности, среди основных рисков внедрения искусственного интеллекта в России отмечают репутационные (влияние на имидж бренда неудачных кейсов и др., 39 %), безопасности работы с данными (39 %) и несоответствия выгоды затратам на проект (28 %). Второй блок актуализирует вопросы, связанные со сбором и использованием данных клиентов [9]. На законодательном уровне на данный момент нет однозначного определения персональных данных, что затрудняет формализацию процесса их сбора и использования в каждом конкретном случае. Со стороны общества также много рисков и вопросов. Когда мы устанавливаем очередное приложение себе на телефон, нам предлагают ознакомиться с условиями и правилами его использования, но мало кто их читает, ставя галочку о согласии. А именно в этом документе разъясняется какие и каким образом будут использоваться данные, доступные приложению. Чаще всего это представленные в обобщенном виде данные, которые помогают компании оптимизировать механизмы их использования на благо своих клиентов. Нужна разъяснительная работа со стороны бизнеса о механизмах аналитики данных и работа по снижению рисков утечки данных и их незаконного использования.

3. Какие тренды развития «цифровизации» и «искусственного интеллекта» в ближайшей перспективе социальные ученые могут спрогнозировать сегодня?

К сожалению, социальные ученые пока запаздывают с формулировкой теоретико-­методологических оснований анализа ИИ, проведения эмпирических исследований и механизмов измерения феноменов цифровизации и технологий ИИ. Как всегда, «на повороте» обходят исследования, организованные по заказу бизнес-­компаний с достаточно специфическими целями, или точнее сказать — с фиксированными рыночно-­ориентированными целями. Тем не менее, опираясь на исследования современных социальных ученых, анализируя данные, которые публикуются в огромном количестве (в первую очередь зарубежными фирмами), можно сделать следующие предположения, именно так: предположения, которые должны быть проверены в ходе эмпирических исследований.

1. В ближайшей и среднесрочной перспективе (до 15 лет) «цифра будет править бал», но — и это самое главное, — «бал этот будет человеческим», то есть не алгоритм, не роботы, но люди будут играть на балу первую скрипку. Суть дела в том, что цифровые технологии ускоряют, увеличивают, усиливают, но не заменяют человека. Современные компьютерные приложения и перспективные разработки технологий ИИ обеспечивают быстроту и точность. Решения пока остаются в руках человека.

Цифровая трансформация в последние 10—15 лет была сфокусирована на перспективах технологий, повышающих производительность, увеличивающих скорость, но ближайшее будущее будет сосредоточено все еще вокруг людей

Процесс замены человека начался, мы на пороге структурной безработицы в мировом масштабе. К сожалению, этот процесс идет без всестороннего научного осмысления. Впервые в истории критическая технология новой эры не контролируется государством, а находится в руках корпораций, фирм, отдельных людей. В середине прошлого века, например, ядерные технологии появлялись и развивались под неусыпным контролем государства. И даже после передачи в руки корпораций их использование строго контролировалось и регламентировалось. В то же время галопирующее развитие технологии нейронных сетей, которая масштабируется стремительно и повсеместно, происходит без социогуманитарного анализа последствий этого процесса, без общественного и государственного контроля. И это несмотря на то, что дальнейшие работы по созданию ИИ несут в себе вызовы и риски, не уступающие оружию массового уничтожения.

Говоря о трендах цифровизации, развития технологий ИИ и — особенно — их влияния на общество, крайне важно сделать акцент на одном из аспектов, который часто упускается из поля внимания. Поток информации, который создается и становится доступным для отдельного человека, уже не просто кратно, а на порядки превышает его способность к осознанному восприятию. Вследствие этого практически 100 % информации, которую мы потребляем в цифровой среде (будь то соцсети, поисковик Google или YouTube), тщательно отобрано для нас алгоритмами, которые, с некоторой натяжкой, можно назвать ИИ. Влияние этого фактора практически невозможно переоценить, однако он очень часто оказывается в слепой зоне исследователей. При этом в самом «позитивном» своем применении эти алгоритмы приводят к созданию «цепочек с положительной обратной связью» следующей конфигурации:

взгляды/интересы человека
↓
формирование его цифрового профиля
↓
подбор информации, рекомендаций групп и друзей по профилю
↓
подкрепление взглядов за счет
«объективного» анализа информации человеком

Эффект работы таких алгоритмов наверняка ощущали на себе все пользователи социальных сетей — стоит проявить интерес к ­каким-то группам или постам, вся лента «перекрашивается» и становится очевидно, что весь мир полностью с тобой согласен, разделяет и поддерживает именно твои интересы. Чуть менее очевидное, но не менее серьезное проявление подобных алгоритмов — поисковые движки. Попробуйте в своем браузере набрать ­какой-­нибудь общий запрос, например «2030 год». А потом тот же запрос наберите с любого другого компьютера. После первых двух-трех позиций, которые определены правилами (Wikipedia, новости), выдача начнет кардинально различаться, ведь каждый раз, когда мы отправляем запрос, поисковик ориентируется на всю ранее собранную про нас информацию, чтобы максимально точно подобрать то, что может интересовать именно нас. В таких условиях можно подвергнуть сомнению некий консенсус и «оплот спокойствия» участников дискуссии про ИИ о том, что в ближайшее время все ключевые решения останутся за людьми. Люди действительно будут принимать решения, но принимать они их будут исходя из той «объективной» информационной картины, которую ИИ создал для них. Вспомним фильм «Ex Machina» (2014), который с похожего ракурса показывает возможные отношения человека и машины.

2. Что определяет развитие цифровых технологий и ИИ для государства, бизнеса, повседневных практик? Нам представляется, что, несмотря на все «прелести» и преимущества цифровой трансформации и интернет-­технологий (в первую очередь, улучшение условий жизни людей), ключевую роль в организации трендов развития ИИ будет играть управление и принятие стратегических решений.

Если Матрица представляется как некая демоническая кибер или гиперреальность, продуцирующая разные формы «неподлинного бытия», симулякров и симуляций, нечто искусственное, сотворенное, то возникает вопрос о ее генезисе и месте дислокации. Самым наивным ответом может стать интерпретация Матрицы как продукта ­чьей-то злонамеренной воли, индивидуальной или коллективной, и это прямая дорога к объяснениям в духе теорий заговора (миром посредством Матрицы правят кукловоды, влиятельная закулиса, те или иные элитные группы). Этот ответ не только наивен, но и условно оптимистичен, поскольку предполагает возможность победы над «злыми» силами через их устранение силами «добра» (типичный сюжет для фантастических фильмов с хэппиэндом). Сложнее обстоит дело, если предположить деперсонифицированный характер Матрицы, анонимность ее власти: она везде и нигде конкретно. Даже если она и создана кем-то и когда-то, она работает в машинной логике, в соответствии с принципами абстрактной, инструментальной рациональности.

3. Кто является главным бенефициаром от развития цифровой трансформации и ИИ: бизнес, государство, люди? Все? Нет, пока ­все-таки бизнес.

Подтверждение данному тезису мы находим в данных опросов россиян за 2019 год. На вопрос «Слышали ли Вы ранее или сейчас впервые слышите о технологиях искусственного интеллекта? Если слышали, то как бы Вы объяснили, что это?» всего 25 % россиян ответили, что впервые о них слышат, однако объяснить, что такое ИИ, решились лишь 29 % респондентов. На тот же вопрос отвечали предприниматели, и уже 77 % из них могли объяснить, что они понимают под «искусственным интеллектом». При этом более половины предпринимателей или используют, или планируют использовать технологии ИИ в своей компании [11].

Все интернет-­пользователи так или иначе сталкиваются с технологией ИИ, но чаще всего не отдают себе в этом отчета. Например, наш опрос среди российской студенческой молодежи городов-­миллионников (N = 550) показал, что для 93 % системы ИИ — это голосовые помощники типа Алисы и Сири, но только 49 % считают, что обработка поисковых запросов в Яндексе и Сири — тоже ИИ, а выдачи новостей связывают с работой ИИ 46 % респондентов, формирование списка рекомендаций в социальных сетях — только 34 %. Американские репрезентативные опросы показывают тот же эффект: люди не осознают присутствия технологии ИИ в программах и продуктах широкого пользования [12]. Низкий уровень цифровой компетентности в использовании ИИ может существенно ограничивать их эффективность, когда заложенные возможности не используются или используются совсем не так, как ожидалось (вспомним теорию аффордансов Д. Нормана). С другой стороны, формируется своего рода фетишизм больших данных и самообучающихся алгоритмов. Завышенные ожидания в отношении систем искусственного интеллекта, необоснованно подогреваемые не только СМИ, но и крупными цифровыми проектами российских чиновников, могут обрушиться, что повлечет за собой еще большее снижение доверия к тем организациям, которые их используют, а в итоге — еще больше затруднить выработку обществом правил использования цифровых технологий.

Здесь есть и положительная составляющая, и это, как нам представляется, один из трендов развития, обусловливаемый цифровой трансформацией и искусственным интеллектом. Мы имеем в виду то, что сейчас в бизнесе обозначают аббревиатурой CX — «customer experience».

В 2015 г. Econsultancy опубликовала отчет Digital Trends, который включал данные опроса более 6000 маркетологов [13]. Отвечая на вопрос «Каким будет основной способ, которым ваша организация будет стремиться отличаться от конкурентов в следующие пять лет?», почти 45 % респондентов так или иначе использовали в своих ответах неуловимый термин «клиентский опыт», или CX. И только 28 % ответили, что это будет «качество продукта или услуги». Данный тренд начал проявляться пять-семь лет назад, и сегодня только усиливается. Если тогда внимание было привлечено к тем, кто обеспечивал удовлетворение и дизайн «опыта потребителя» («user experience» («UX»)), то сегодня этого недостаточно: для успешного продвижения на рынке компании активно привлекают именно CX-аналитиков/дизайнеров [14].

Иными словами, бизнес в той или иной форме сталкивается с необходимостью ориентироваться не только на «цифру» (быстрее, выше, сильнее), но и на жизненный опыт людей. Бизнес не сможет уйти от необходимости понимания и принятия того, как цифровая трансформация и ИИ влияют на СХ.

Говоря о цифровизации и ее влиянии на информационное поле человека, нельзя не затронуть тему намеренного вмешательства в личное информационное пространство.

Мы все видим, насколько быстро и масштабно вспыхивают и распространяются конфликты, связанные с появлением «новой этики». Это и BLM, и скандал вокруг высказываний писательницы Роулинг, и многое другое. При этом некоторые аспекты «новой этики» проникают в весьма неожиданные области. Например, в IT традиционно существовала терминология, связанная с Black/White lists (списки запретов и разрешений), Master-­Slave архитектура (когда один сервис является ведущим, управляющим, а второй — подчиненным, вторичным). Сейчас внезапно оказалось, что их надо срочно заменить в связи с их новым прочтением со стороны адептов «новой этики».

И если раньше каждый из людей/сообществ мог самостоятельно определить для себя, какие из новомодных тенденций принимать, а какие — игнорировать, то в связи с трансфером общения и коммуникаций в единые цифровые среды (соцсети и пр.) появилась возможность масштабной цензуры. По решению десятка крупнейших компаний допустимо «отправить в бан» (жестко цензурировать) любые нежелательные идеи и темы для обсуждений. То есть пространство, в котором мы можем договариваться и находить общий язык (а это почти всегда именно текстовое пространство), оказывается кастрировано и отформатировано под видение узкой группы лиц, принимающих решения в отношении остальных людей. Нежелательные по тем или иным причинам темы «стираются» полностью из цифрового пространства, иногда вместе с самими цифровыми субъектами (удаление аккаунтов). Причем нужно понимать, что подобной цензуре могут подвергаться не только текстовые публичные высказывания, но и любые изображения (например, в Facebook регулярно под запретом оказываются произведения искусства, касающиеся эротики и смерти), аудио- и видеоматериалы (не только публичные, но и в рамках частной переписки). О подобных инструментах контроля за идеями могли только мечтать авторитарные правители прошлого.

4. Одно из предположений мы бы хотели сформулировать следующим образом: сбор данных и аналитика не смогут быть по разные стороны.

Возможности данных и социального анализа традиционно считались отдельными объектами и управлялись соответствующим образом. Мы полагаем, что именно развитие ИИ с необходимостью ведет к усилению сотрудничества между исторически разделенными ролями данных/информации и социального анализа. Накопление данных само по себе вещь важная, безусловно, необходимая, но без анализа накопление данных будет оставаться «неполной процедурой» в системе социальных наук, анализирующих процессы цифровой трансформации и развития технологий искусственного интеллекта.

Вовсе не случайно, что вакансии data scientist, data analyst, data engineer становятся все более распространенными (и привлекательными) в самых разных отраслях бизнеса. Недавнее исследование российского рынка аналитиков данных зафиксировало не только устойчивый рост спроса на специалистов по работе с данными, но и расширение набора выполняемых ими задач [15].

Важным становится не просто сбор данных и информации, а «исследование информации/данных». Очевидно, что развитие технологий ИИ помимо инструментов требует сосредоточения на людях и процессах, определяет необходимость общения и сотрудничества.

О расширении набора задач и компетенций исследователей, развитии сотрудничества и коллабораций в сфере накопления больших данных и анализа, возможном использовании аналитических компетенций исследователей в связи с обучением систем ИИ — как об окне возможностей для развития ресеча в ближайшие годы — говорилось на сентябрьской (2020 г.) форсайт-­сессии «Будущее исследовательской индустрии», инициированной ВЦИОМ. В рамках одного из вероятных сценариев развития индустрии нас ждет дальнейшая специализация и повышение качества экспертизы компаний и отдельных исследований, уход от роли универсала «все в одном». С другой стороны, исследовательский рынок активно прирастает владельцами данных, которые все больше нуждаются в аналитике и все активнее в нее включаются, становясь полноценными участниками исследовательской среды. Исследователям важно не пропустить момент и не оказаться за бортом новой реальности, самим став драйвером и направляющим ее формирования.

II. ИИ и цифровизация в данных массовых опросов

Цели второй части СоциоДиггера заключаются в том, чтобы:

1. рассмотреть, какие стороны цифровизации и распространения искусственной социальности отражаются в опросах общественного мнения россиян;
2. увидеть ограничения «отражений», иными словами — понять, на какие вопросы мы не можем ответить, основываясь на опросных данных.

ВЦИОМ предоставляет многочисленные и разнообразные данные, касающиеся «цифровизации» и «искусственной социальности» в России. Уважаемый читатель может ознакомиться с ними самостоятельно. Здесь мы приведем и обсудим лишь некоторые примеры — наиболее показательные и интересные с точки зрения социальной аналитики.

Цифровизация. Опросные данные свидетельствуют о том, что цифровизация (digital transformation) затрагивает самые разные сферы жизни россиян.

Некоторые практики, связанные с цифровизацией, уже стали частью повседневной жизни. Показательный пример — использование банковских карт. В 2019 году более чем две трети респондентов отметили, что за последние годы стали пользоваться ими намного чаще, а среди преимуществ их использования выделили удобство и быстроту [16]. И действительно, сегодня без карты многие (включая авторов этой статьи) почувствовали бы себя растерянными и беспомощными.

Некоторые практики, связанные с цифровизацией, только начинают входить в нашу жизнь, и отношение к ним остается настороженным/амбивалентным. Часто это относится к изменениям «сверху»: то, что призвано упрощать повседневную жизнь людей, не всегда выглядит привлекательным для них. Так, согласно данным ВЦИОМ, около трети россиян хотели бы оформить электронный паспорт (31 %, опрос 2019 года) [17], около половины готовы голосовать через интернет (51 %, опрос 2020 года) [18], почти половина готовы консультироваться с врачом через интернет (48 %, опрос 2020 года) [19]. При этом, если респондентам предлагается выбор между «цифровым» и «аналоговым», они, как правило, предпочитают второе.

По сравнению с жителями европейских стран, для россиян все еще характерен технологический оптимизм, который служит компенсацией социального пессимизма. В этой ситуации искусственный интеллект может рассматриваться как своего рода «протез» для плохо работающих социальных институтов. Между тем наши исследования 2017—2019 гг. показывают, что отношение личности к внедрению систем искусственного интеллекта в повседневную жизнь зависит не только от технооптимизма, но и от социального доверия, в особенности — от доверия к разработчикам. При этом уровень информированности о развитии технологий ИИ никак не влиял на отношение ним [20].

Пандемия COVID-19 и связанная с ней цифровизация нашей жизни повысили не только цифровую компетентность граждан, но и уровень технофобии. Если в сентябре 2019 года использование цифровых технологий для слежки за гражданами и манипулирования общественным мнением беспокоило 56 % россиян (по данным нашего совместного исследования с ИГ «ЦИРКОН», N = 1600) [21], то в июне 2020 года эта угроза беспокоила уже 71 % опрошенных (по данным нашего совместного исследования со ВЦИОМ, N = 1600, 13 июня 2020 г.). Проведенные нами в марте и сентябре 2020 года замеры отношения интернет-­пользователей к использованию систем ИИ в условиях пандемии (N = 364; N = 515) показывают, что тревога по поводу пандемии повышает одновременно и поддержку применения ИИ государством для сдерживания пандемии, и опасения по поводу негативного влияния ИИ на общество. В этой связи важно учитывать, что реализация Национальной стратегии развития искусственного интеллекта, принятой в конце 2019 года и ориентированной на увеличение числа организаций социальной сферы и государственных органов, использующих искусственный интеллект, потребует значительно больших усилий, прежде всего — более широкого публичного обсуждения цифровых инициатив.

Наконец, есть практики, которые осваиваются активным меньшинством, встраиваясь в образ жизни лишь некоторых россиян. К примеру, о виртуальных музеях хорошо знают только треть россиян (в мегаполисах — около половины жителей) (рис. 2), а посещают их лишь 19 % интернет-­пользователей [22], только 35 % респондентов слышали о программе «Виртуальный концертный зал» [23] и лишь 10 % считают, что биткоины — это хорошее вложение денег [24].

Рис. 2. Вы знаете, слышали или сейчас в первый раз слышите о том, что некоторые музеи можно посетить виртуально, зайдя на определенный интернет-­портал, где собраны цифровые копии экспонатов
или организованы видеотуры по пространству музея?

(один ответ, % от всех опрошенных, май 2020) [25]

Техническая оснастка. Цифровизация с необходимостью требует «технической оснастки», которая предполагает два аспекта: наличие техники и подключение к сети информационного обмена — к интернету.

По обоим параметрам за последние 20 лет в жизни россиян произошли колоссальные изменения. По данным ВЦИОМ, в 2001 году лишь 8 % россиян имели дома персональный компьютер или ноутбук. В 2020 году уже 78 % имеют дома один или несколько компьютеров, и из них 79 % заявили, что используют компьютер для выхода в интернет [27]. В 2006 году только 5 % россиян пользовались интернетом практически ежедневно; в 2020 году — уже 69 % (рис. 3).

Рис. 3. Пользуетесь ли Вы интернетом, и если да, то как часто?

(закрытый вопрос, один ответ, % от всех опрошенных [28]

Таблица 2. Если завтра интернет исчезнет,
насколько сильно это изменит Вашу привычную жизнь?

(закрытый вопрос, один ответ, % от интернет-­пользователей) [29]

Общение в сети. Распространение онлайн-­взаимодействий — это одновременно и важное условие (предпосылка), и показатель искусственной социальности. Чем больше люди общаются в интернете, тем больше информации о них накапливается, тем более привычными становятся взаимодействия с ботами, коммуникация с алгоритмами — которые, в свою очередь, становятся все «умнее» и искушеннее.

Согласно опросным данным, для многих россиян общение в сети — неотъемлемая часть их жизни, которое при этом является особым предметом рефлексии.

Онлайн-­общение распространено в разных формах и видах — со знакомыми и незнакомыми людьми, симметричное и асимметричное, в текстовой, визуальной и аудиальной форме. Согласно данным опроса ВЦИОМ 2017 года, 62 % интернет-­пользователей имели аккаунты в одной или более социальных сетях, самые популярные из которых — «ВКонтакте», «Одноклассники» и Instagram. Согласно данным 2018 года, более половины интернет-­пользователей используют мессенджер WhatsApp, чуть менее половины используют Viber и Skype [30]. А опрос 2020 года зафиксировал, что блоги в интернете читает/смотрит 46 % интернет-­пользователей (табл. 3) 

Таблица 3. Читаете ли Вы ­чьи-либо блоги, смотрите видеозаписи в блогах (на страницах/каналах блогеров)?

(в % от тех, кто пользуется интернетом — 86 %, закрытый вопрос, один ответ) [31]

По данным общенациональных опросов, россияне к поиску партнера в интернете по-прежнему относятся скептически. Знакомства онлайн сильно уступают офлайновым вариантам — например, в 2020 году 48 % россиян назвали более предпочтительным поиск партнера в кругу общих друзей, нежели в сети (12 %) [33]. Позитивно с точки зрения эффективности данный метод оценивает примерно треть респондентов (34 % против 51 % считающих знакомства в интернете неэффективными). Кроме того, те, кто пользовался сайтами знакомств, еще более склонны такой метод полагать результативным (58 %) [34].

Информанты из нашей выборки, опрошенные в последние годы, уже не стесняются признаться в том, что имеют странички на сайтах знакомств. На раннем этапе исследования (начиная с 2007 года) в этом редко кто признавался. Стоит, однако, сказать, что здесь чувствуется фактор возраста. Так, осознающие себя на пике молодости, который у каждого свой, признаются в этом шутя — мол, «на всякий случай», «ради интереса». Те же, кто испытывает возрастную тревогу («годы проходят, а подходящей пары все нет»), часто склонны относиться к виртуальным площадкам для знакомств серьезнее («а где еще?»).

Правда, эффективность знакомств пока относительно невысока. Только 12 % американцев ­когда-либо состояли в браке или устойчивых отношениях с партнерами, которых они нашли на сайтах знакомств или в специализированных приложениях: большинство гетеросексуальных пар пока что находят друг друга без помощи интернета [35]. В России из тех, кто состоит в романтических отношениях, только 5 % нашли партнеров в интернете [36].

Фрагмент из книги «Двое в обществе: интимная пара в современном мире», авторский коллектив под руководством профессора, доктора социологических наук Владимира Ильина [37]

Рис. 4. Что Вы обычно делаете, если чувствуете себя одиноко?

(закрытый вопрос, не более пяти ответов, % от всех опрошенных) [38]

Таблица 4. Как Вам кажется, следует или не следует
использовать технологии искусственного интеллекта в…?

(закрытый вопрос, один ответ по строке, % от всех опрошенных) [41]

Начнем третью часть третьего СоциоДиггера с активно дебатируемой сегодня темы онлайн-­образования.

Суммируя в самом общем виде существующие точки зрения, можно выделить две позиции: 1) онлайн-­образование в эпоху пандемии выявило свою насущную необходимость и будет все больше и больше развиваться, постепенно заменяя образование офлайн; 2) онлайн-­образование никогда не заменит офлайн и останется «вспомоществованием» к традиционному университетскому образованию.

Наша позиция в этом вопросе предполагает несколько принципиальных комментариев, в которых, как нам кажется, и начнет проясняться роль социального знания в осмыслении проблем цифровизации.

Во-первых, введенное в начале 2020 года экстренное дистанционное обучение при помощи интернет-­технологий — это не то же самое, что онлайн-­образование. Термины «удаленный», «дистанционный», и «онлайн-­образование» использовались, да и сегодня продолжают использоваться как синонимы для характеристики практик организации обучения в университетах и в средних школах. К сожалению, подобная синонимизация проявляется скорее как подмена понятий и уж точно не помогает понять происходящее сегодня в образовании.

Суть дела в том, что экстренно/неотложно введенное дистанционное обучение с помощью интернет-­платформ не представляет собой тип или подвид «онлайн-­образования». «Экстренное дистанционное обучение» было введено вследствие «служебной необходимости» и изначально предполагалось как реакция на кризисную ситуацию, в котором находилось образование в связи с развитием COVID-19 во всем мире. Это временная мера, которая позволила с определенными потерями, но ­все-таки продолжить образовательный процесс. Преподаватели, которые организовывали и вели свои курсы как «живое общение» со студентами в аудитории, вынуждены были перенести «старое вино в новые мехи», если будет позволена Роспотребнадзором и другими надзирающими органами такая метафора. Причем от них (преподавателей и студентов) требовали такого же качества организации и проведения образовательного процесса. Такие требования, мягко скажем, были некорректны. И дело не только в неподготовленности обеих сторон к новым экстренным практикам, и не только в возможностях технологий.

У нас стационарная связь оставляет желать лучшего, а мобильная такая, что вообще ее нет. МТС блуждающий, Мегафон блуждающий. В соседней деревне есть одна точка, где можно поймать связь. Все туда ходим. В школе хороший интернет, два компьютера есть. Можно прям на уроке фильм посмотреть, видеоролик ­какой-то включить. Интересно, хорошо получается.

(женщина, 50 лет, учитель основной школы, участник глубинного интервью, деревня Муркозь-­Омга, Кизнерский район Удмурдской Республики, 2020)

Во-первых, онлайн-­образование — это специально организованные образовательные практики, тщательно (специально) продуманный дизайн взаимодействий субъектов обучения с использованием методик и технологий, изначально предназначенных для существования в онлайн-­среде.

Во-вторых, социологи у нас в стране и особенно за рубежом активно обсуждали проблему «Digital Divide» [43]. Ситуация с заменой классического образования как живого общения профессора и студента на обмен информации между «источником» и «получателем» как минимум переоценивает одинаковость способности людей взаимодействовать с цифровыми технологиями. Не были готовы к тому, как будут реагировать участники образования (и в первую очередь студенты) на плохой доступ к интернету (или отсутствие подключения к интернету), отсутствие доступа к веб-камерам, ноутбукам и т. д. Но изначальная посылка введения «экстренного дистанционного образования с помощью интернета» состояла в том, что преподавательский состав, возможно, будет не очень готов переходить к интернет-­взаимодействиям, но учащиеся полностью примут цифровые технологии и преуспеют в дистанционных практиках, не учитывая существенных различий в индивидуальном опыте и среде. Однако, как модно сейчас высказываться, «digital divide matters».

В-третьих, введение любой «экстренно дистанционной формы обучения» или специального «онлайн-­образования» никогда не сможет заменить принципиально важные для образования вещи — то, что дает только «живое общение» — эмоциональные связи по трем направлениям: преподаватель — студент; студент — студент; преподаватель — преподаватель/научный руководитель.

Все три проблемы, по сути дела, связаны с некритическим переносом положений математической (технической) теории коммуникации на анализ взаимодействий людей. «Онлайн» как совокупность каналов и, шире, технических средств коммуникации должно быть далее осмыслено по трем направлениям. 1) Средства могут быть по-разному организованы и лучше или хуже подготовлены к использованию в конкретных ситуациях и социальных контекстах. 2) Технологии — не пассивный посредник коммуникации, но потенциальный агент взаимодействия. Иными словами, чтобы начать или продолжить коммуникацию с человеком, мы все чаще вынуждены взаимодействовать с технологиями. Развитие ИИ, разумеется, переводит данную проблему на новый уровень [44]. 3) Коммуникация не есть общение: в том, что происходит между людьми, лишь немногое может быть напрямую оцифровано, переведено в биты информации. А многое оцифровке «сопротивляется», поддается лишь с трудом [45].

Сходные вещи — вынося за скобки специфику университета, — можно сказать и про удаленную работу. Вынужденная «удаленка», ad hoc приспособленная к совмещению домашних и рабочих дел, — совсем не то, что специально продуманные (и, как правило, платные) системы перевода деятельности структур и подразделений организации в онлайн. Но возможно, что специфика бизнес-­среды определяет более быстрый переход если не к преодолению данного разрыва, то хотя бы к его осознанию [46].

Обращаясь к данным опросов, мы можем зафиксировать этот разрыв в виде противоречия между негативной оценкой существующих практик и позитивной оценкой возможностей, возникающих в новых условиях.

С одной стороны, полный переход на дистанционное образование вызывает, скорее, отторжение. В августе 2020 года 68 % тех, у кого есть дети или внуки школьного возраста, полагали, что в онлайн-­обучении больше минусов, чем плюсов, и 74 % считали, что переход на дистанционный формат в их школе снизил бы качество обучения. Конкретные — временные — практики перехода на дистанционное обучение вызывают неоднозначное отношение. Так, в мае 2020 года организацией дистанционного образования в конкретном учебном заведении были удовлетворены 44 % родителей выпускников, 72 % студентов вузов и 74 % студентов техникумов [47]. (Заметим, что процент довольных повышается с переходом от обязательного школьного образования к более гибко организованному высшему и среднему.) Сходная картина наблюдается в отношении удаленной работы. Из тех, кто перешел «на удаленку» в период пандемии или работал удаленно до того, в апреле 2020 года такой режим нравился лишь 36 % ответивших [48].

С другой стороны, «онлайн» — в позитивном смысле — понимается как расширение возможностей, а не как замещение одних активностей другими. Этот банальный тезис нашел подтверждение в период пандемии. В апреле 2020 года ВЦИОМ провел исследование, в рамках которого задавался вопрос: «Что, по Вашему мнению, из появившегося в нашей жизни во время коронавирусной эпидемии нужно сохранить после ее окончания?». Из предложенных вариантов в пользу расширения возможностей получения госуслуг онлайн высказались 52 % респондентов, в пользу возможности удаленной работы — 42 %, в пользу расширения возможностей дополнительного онлайн-­образования — 37 %, онлайн-­просмотра спектаклей — 37 %, онлайн-­образования в школах и вузах — 30 % и 29 % (рис. 6).

Рис. 6. Что, по Вашему мнению, из появившегося в нашей жизни во время коронавирусной эпидемии нужно сохранить после ее окончания?

(закрытый вопрос, любое число ответов, в % от опрошенных) [49]