Культурная травма и нормализация чрезвычайности*

Пахалюк Константин Александрович

Кандидат политических наук, научный сотрудник ИНИОН РАН

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН,РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ПАХАЛЮКОМ КОНСТАНТИНОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ПАХАЛЮКА КОНСТАНТИНА АЛЕКСАНДРОВИЧА

Есть времена, где солнце — смертный грех.
Не человек — кто в наши дни живет.
М. Цветаева

На протяжении десятилетий многие эксперты искренне верили, что век тотальных войн — когда противостояние пронизывает всю социальную ткань, а ранее безобидные вещи проверяются, не угрожают ли они победе, если не могут быть превращены в средства ее достижения, — окончательно ушел в прошлое вместе с эпохой промышленных индустриальных экономик. Казалось, что, по крайней мере, будущее Европы — это вечный мир, сотрясаемый иными «войнами» — социальными, экономическими, культурными, экологическими. Пусть даже вокруг идентичностей и истории. Правда, тем самым понятие «войны», будучи применено к совершенно нормальным явлениям, испытало опасную инфляцию. Казалось, что масштабные вооруженные конфликты в лучшем случае — удел «провалившихся государств» (failed state), а задача развитых стран — поддерживать мир, проецируя силу в разных регионах за счет гибкого управления и мобильных профессиональных соединений. Конечно, «гуманитарная интервенция», «проекция силы» или «миротворческая операция» зачастую были эвфемизмами. Но все же они схватывали особенности «войн нашего времени», ставших для развитых государств разновидностью полицейских операций. Россия не была исключением, выступая посредником / силовым брокером в ряде конфликтов на постсоветском пространстве, а затем на Ближнем Востоке (с середины 2010‑х годов) и в некоторых странах Африки (если принять во внимание ЧВК «Вагнер»). Значительную часть общества это совершенно не касалось.

Все это чем-то напоминало Европу начала XX века. Одни расслабленно заверяли, что, раз больших европейских войн уже давно не было, то они уже и невозможны по целому ряду причин. Среди последних «тронное место» отводили экономике и международной экономической кооперации. Другие, наоборот, дерзновенно желали сходить в «увеселительный военный поход», который ввиду все тех же «объективных сил» не обещал быть долгим. Символично, что именно в 100‑летний юбилей начала Первой мировой вспыхнули первые реальные «искры» текущего конфликта. Его быстрая заморозка также вселяла уверенность, что все идет своим чередом. В конечном счете перед глазами немало других успешных и достаточно близких примеров (Кипр, Босния и Герцеговина и пр.).

Если не считать постепенное наращивание воинственной риторики, российское общество мало чем отличалось от других европейских стран. Демографический переход в виде низкого уровня рождаемости стал одной из основ формирования «постгероических» обществ, отличающихся высокой чувствительностью к военным потерям и готовых принимать идентичность воинов лишь в виде игровой модели (см. статью А. Куманькова). К последней мы относим не только популярную культуру или компьютерные игры, но и в принципе всю систему военно-патриотического воспитания и военно-исторической пропаганды. Травматичный характер Великой Отечественной войны — с его «лишь бы не было войны» — к концу 2000‑х годов сам стал достоянием истории. А конструирование национальной памяти вокруг мерцающеблестящего образа Победы превращал тему трагедии войны в малозначимый фон. Войны в виде «проекции силы» оставались уделом профессионалов, однако даже государство не испытывало никакой потребности в их широком прославлении и превращении в значимый элемент культурной идентичности.

Виртуализация войн под победоносные фанфары подпитывалась навязчивым стремлением легитимировать войны прошлого, а также выигрывать их задним числом — посмотрите риторику «официальных историков» относительно Крымской, Русскояпонской и Первой мировой войн. Это увеличивало ряды болельщиков, готовых — на удаленке, под лозунгом «можем повторить» — оправдать радикализм. История превратилась не только в основной ценностный язык российской политики — она, согласно социологическим опросам, стала и главным предметом гордости россиян[1]. Однако конструирование гражданского культа вокруг Великой Отечественной войны, ностальгия по советскому, все более последовательное вглядывание в имперское прошлое вели к формированию культурной травмы относительно распада СССР. Подчеркну, что травма — это негативное событие, которое человек не может преодолеть психологически, оно постоянно цепляет его и заставляет мысленно к себе возвращаться, переживать вновь и вновь. Культурная травма отсылает к смысловому сбою в масштабах общества, невозможности что-то проговорить, признать и оставить в прошлом. Выражаясь метафорически, культ Победы стал порочным лекарством, которое в среде консерваторов и государственников (всех тех, кто принял «консервативный поворот») лишь усиливало травматизацию.

Пристальное вглядывание в прошлое неизменно порождало убежденность, что те территории, которые ныне составляют суверенные государства, «на самом-то деле наши, свои». Ни государство, ни интеллектуальные элиты не тратили сил на то, чтобы доказать, что нынешние границы России — объективная данность, требующая уважения. Крымская весна показала, что подобная ностальгия может стать основой для политического действия, имеющего широкую поддержку. Причем в основе была не просто виртуальная реальность, но и вполне себе осязаемый опыт взросления и социализации в Советском Союзе, при иных границах[2].

Казалось, что выход на историческую арену нового поколения, с пеленок принимающего современную Россию как данность (а я отношусь именно к нему), со временем сделает эту проблему неактуальной.

Все резко поменялось после 24 февраля 2022 года. Предварительные расчеты не оправдались, а Россия втянула себя в затяжное противостояние, требующее срочной перестройки экономики под «методичным руководством» государства. Частичная мобилизация, начатая 21 сентября, принесла вооруженный конфликт — реально или в обозримой перспективе — практически в каждую семью. То, что изначально было названо спецоперацией, как мне кажется, теперь должно было стать народным конфликтом (вне зависимости от намерений самого народа). Серьезный отток трудоспособных и зачастую высококвалифицированных граждан за рубеж стал фактически единственной ненасильственной формой политического протеста, доступной, впрочем, далеко не многим. Желание властей обеспечить поддержку привело к формированию в медийном и отчасти культурном пространствах Z-повестки, эксплуатирующей идеи «решительного противостояния» чуть ли не всему «западному миру» во имя (с осени 2022 года) «выживания России». Апокалиптический взгляд — когда нам говорят, мол, «иначе было нельзя», — не привел к общественной мобилизации, но, по моему мнению, лишь усиливал деморализацию общества.

К сожалению, параллели если не с Великой Отечественной, то с Первой мировой войной уже не являются просто праздными рассуждениями: как и 108 лет назад, последовательное достижение пусть и не совсем четко обозначенных политических целей ведет за собой «тотализацию противостояния», реальный перенос логики военного времени на все сферы. Правда, не нужно забывать, что «тотализация» — часть внутренней жизни только России, а не западного мира (см. статью С.Г. Нелиповича).

Полагаю, краткосрочные последствия частичной мобилизации скорее были негативными. Прежде всего, речь идет об изъятии трудоспособного населения из экономики (не менее 300 тыс. мобилизованных, по разным данным более 200 тыс. также выехало за рубеж в первые две недели, однако это не учитывает и тех, кто впоследствии вернулся). Также наблюдалось и сокращение потребительского спроса (пострадали общепит, продажа продуктов повседневного потребления, автомобильный, туристический сектора, индустрия развлечений)[3]. Правда, это в свою очередь сдерживало инфляцию. Несомненно, макроэкономические показатели России продемонстрировали определенную стабильность, которая не была нарушена мобилизацией.

Несколько сложнее оценить среднесрочные социальные последствия мобилизации, с трудом выражающиеся в количественных показателях. Для их понимания мы предлагаем два понятия — травмы и нормализации чрезвычайности.

Участие в боевых действиях всегда травматично, а количество комбатантов уже в несколько раз превысило число участников Афганской войны за десять лет при куда меньшем населении страны. Возвращение их к мирной жизни станет вызовом для российского общества и государства (см. подробнее интервью с Е. Рождественской и П. Кудюкиным). Однако необходимо поставить вопрос и о культурной травме. Сжатие публичного пространства привело к оцепенению интеллектуального класса, переживающего, как мне кажется, перманентно разворачивающуюся катастрофу. Возможность производить смыслы оказалась в руках либо радикалов Z-повестки, стремящихся сформировать образ «народной войны», либо в среде новой волны эмиграции (современные технологии только сокращают, но не устраняют образовавшуюся дистанцию). Несмотря на сжатие публичного пространства, сторонникам проводимой политики не удалось породить новое смысловое поле (отчасти это описано в моей статье в данном выпуске, а также в интервью с М. Эдельштейном). Отталкиваясь от метких наблюдений А.Ф. Филиппова, мы все же должны признать, что «стерильное возбуждение» идейных виртуозов привело даже не к «тирании ценностей», а к «тирании, жадно ищущей, какими бы ценностями прикрыться»[4]. Постоянная апелляция к геополитическим рассуждениям и историческим аналогиям скорее ведет к отчуждению: в условиях кризиса людям предлагается думать и осмыслять то, что не является предметом их профессионального интереса, никак не связано с их повседневной жизнью и на что они не могут влиять[5]. Стоит ли удивляться, что само противостояние в официальной риторике стало считаться «войной за историю», а в качестве символа весной предложили образ старушки с красным знаменем — образ, который уже к осени сам стал достоянием истории?

Если довериться опросам общественного мнения, которые показывают, что около 20 % напрямую заявляют о несогласии с текущей политикой, а около 8 % затрудняются с ответом, то речь идет о расколе в обществе, а значит, и культурных моделей, ранее обеспечивавших связность[6]. Еще более сильное выражение раскол имеет в возрастном измерении: молодежь, сформировавшаяся в 2010‑х годах на основе ценностей свободы и саморазвития, оказалась в ситуации, мягко говоря, неопределенности. Под прямым ударом и антивоенный, антимилитаристский, и пацифистский пласты отечественной культуры (включая те, которые исходят из незыблемой ценности человеческой жизни), а также все, что может быть стигматизировано в качестве «западного влияния». Можно смело предсказать тлеющий конфликт между теми, кто в условиях мобилизации вынужденно принял повестку и отправился на фронт, и активными сторонниками Z-повестки, остающимися в безопасном тылу.

Вооруженные конфликты порождают ситуацию чрезвычайности, делающую невозможным нормальное течение жизни и функционирование стабильных институтов, включая правовые (на отдельных примерах это затронуто в интервью П. Кудюкина и В. Мельниковой). Оппозиционная повестка, оставшаяся без институциональных механизмов, со все более затруднительным низовым активизмом и продолжающая высвечивать существующие проблемы, лишь усиливает фрустрацию: перманентное переживание надвигающейся катастрофы становится национальным делом. Однако чрезвычайное положение восполняется попытками сохранить иллюзию нормальности или произвести новую. Одни ушли во внутреннюю эмиграцию, продолжая заниматься все теми же делами, что и прежде. Сохранение макроэкономической стабильности поддерживает надежды на удержание предыдущего уровня потребления. Вероятно, именно это объясняет разницу между высоким уровнем инфляции (13,2 % по оценкам журнала The Economist) и вполне бодрыми ответами граждан на вопросы социологов об экономическом самочувствии. Послание президента 21 февраля 2023 года стало вполне осознанной попыткой дискурсивно оформить эту нормализацию. Выражена она была так, что оказалась практически неотличимой от аналогичной риторики предыдущих лет.

В условиях затягивающегося конфликта частичная мобилизация стала серьезным шагом к увеличению количества людей, втянутых в конфликт на уровне жизненных практик (см. статью В. Звоновского и А. Ходыкина). В принципе, с весны 2022 года вся социально-политическая система начала перестраиваться, вытесняя несогласных и перераспределяя рентный ресурс[7] всем, кто готов в той или иной мере вписаться в новую реальность. Неважно, что на самом деле думают компании, получившие оборонный заказ (а вместе с ним и желанную бронь для сотрудников), или те, чьи родственники отправились на театр военных действий, — обстоятельства требуют подстраиваться и менять отношение к событиям, от которых все труднее устраниться. Возникающие моральные дилеммы пока остаются за пределами общественной полемики.

Если общественный договор в России последние десятилетия строился на невмешательстве общества в политику при признании автономии граждан в решении собственных проблем (то самое разделение между «реальной» и «всамделишной» Россией С. Кордонского)[8], а консервативный поворот предполагал политизацию вокруг культуры при деполитизации социальноэкономических вопросов[9], то частичная мобилизация фактически все это разрушила. Первичным ответом стал рост горизонтальных связей и солидарностей, которые стали появляться в форме взаимопомощи: будь то помощь экстренно уезжающим или, наоборот, сборы мобилизованных на фронт (см. интервью с Е. Нориным). Провал в формировании добровольческих батальонов при росте благотворительности и других форм поддержки тех, кто видится жертвами обстоятельств (а это может быть и вынужденный эмигрант, и мобилизованный, и украинский беженец), пожалуй, является лучшим индикатором общественных настроений.

* Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

[1] История, спорт, наука: чем гордятся россияне? // ВЦИОМ. 29.07.2013. URL: https://wciom.ru/analytical-reviews/ analiticheskii-obzor/istoriya-sport-nauka-chem-gordyatsya-rossiyane.

[2] Гельман В. Я. Недостойное правление. Политика в современной России. СПб., 2019. С. 32; Радаев В. Миллениалы. Как меняется российское общество. М., 2019. С. 118—119.

[3] Как частичная мобилизация отразилась на российской экономике // Тинькофф Журнал. 24.11.2022. URL: https://journal.tinkoff.ru/mobilisaton-hits-economy.

[4] Филиппов А. Ф. Ценности и мобилизация: к динамике стерильного возбуждения // Россия в глобальной политике. 2023. Т. 21. № 1. С. 51—70. URL: https://www.doi.org/10.31278/1810-6439-2023-21-1-51-70.

[5]На это свойство исторической риторики обращал внимание К. Кобрин. См.: Кобрин К. Постсоветский мавзолей прошлого. М., 2017. С. 119.

[6] Конфликт с Украиной: оценки января 2023 года // Левада-Центр. 02.02.2023. URL: https://www.levada.ru/ 2023/02/02/konflikt-s-ukrainoj-otsenki-yanvarya‑2023‑goda (данный материал создан и распространен средством массовой информации, признанным выполняющим функции «иностранного агента»).

[7] См. о рентном обществе: Фишман Л. Г., Мартьянов В. С., Давыдов Д. А. Рентное общество в тени труда, капитала и демократии. М., 2019.

[8] См.: Кордонский С. Как устроена Россия. Статьи и интервью разных лет. М., 2021.

[9] Будрайтскис И. Мир, который построил Хантингтон и в котором живем все мы. М., 2020.

Мы в соцсетях: