Материнская любовь: еще один вид долга, основанного на любви

Материнская любовь — это, похоже, последний оплот представлений о том, что в ­каких-то ситуациях любовь возникает автоматически и всегда, практически как по нажатию некой скрытой кнопки, которую при этом включает не сам человек. Женщина рожает ребенка, и сразу начинает его любить. Каждая женщина. В любых обстоятельствах. Конечно, всем известны случаи, когда это так не работает, но их стараются объяснить тем, что ­что-то пошло не так: женщина «поломалась» (у нее болезнь, депрессия); процесс родов был недостаточно естественным, слишком тяжелым или слишком легким; в конце концов, виновато и общество, которое подсказало женщине неправильные идеи насчет материнства или оставило ее без помощи… Конечно, все эти факторы могут обуславливать отсутствие любви у матери к ребенку, но точно только они? И почему мы не задаемся подобными вопросами, когда речь идет о романтической любви — к мужу, жене, любимому человеку? Почему в той области мы говорим о чувстве, которое очень избирательно и не подчиняется установлениям и регулярностям, может возникнуть в совершенно неподходящих обстоятельствах, но имеет полное право в любой момент и прекратиться (например, мужчина может разлюбить мать своих маленьких детей, при этом молодую и красивую женщину)? А материнская любовь в наших представлениях — как восход солнца, возникает обязательно, сразу после рождения, у каждой матери по отношению к каждому младенцу, и не прекращается до дня смерти матери и/или ребеночка, даже если этот момент наступает лет через 60?

Не странно ли при этом, что и то и другое мы называем словом «любовь»? Скорее всего, использование этого слова в обоих случаях связано с тем, что любовью на уровне повседневных представлений мы часто обосновываем очень много бесплатной работы. Именно это характерно для обоих описываемых случаев. Поскольку мать любит ребенка, она должна ему примерно все и еще немного больше. Поскольку женщина любит мужчину, она рискует ради него жизнью, а также повседневно обслуживает его, кормит, обстирывает, напоминает принять таблетку и следит за тем, чтобы не располнеть. А если мужчина любит женщину, то он, ну, ­что-нибудь придумает и раздобудет огромное количество денег для нее.

При этом никто из любящих даже помыслить не может, что за такую любовь/работу ему ­что-то причитается в ответ. О стакане воды в старости неприлично не только говорить, но и думать, да и вообще лет до тридцати все трансферты направлены скорее в сторону «ребенка», а не родителей. Любящая женщина не может и помыслить, что не только ей надо оставаться всегда красивой и, например, каждое утро готовить любимому завтрак, но и он мог бы ­что-то уже сделать со своим пивным животиком. Любящий мужчина не будет рассуждать о меркантильности женщин, потому что ему не жаль как угодно напрягаться ради любимой, раз уж так сложилось, что ей нужна не луна с неба, а более земные блага.

При этом тем же словом — любовь — мы часто называем чувства в ситуациях довольно темных, оправдываем этим чувством самые отвратительные поступки. Не только «бьет — значит любит», но и убить из ревности может — ах, какая любовь! Или любящий создает любимому условия для того, чтобы убить ­кого-то третьего, помогает совершать другие преступления. Кстати, здесь многие могут вспомнить и материнскую любовь, известную этическую задачу, прятать ли матери сына-преступника: для многих очевидно, что материнская любовь безоглядна и поэтому да, конечно, что бы он ни совершил, мать всегда на стороне своего ребенка.

То есть мы имеем любопытную картину, когда, с одной стороны, любовь — это когда ты бесплатно делаешь для любимого чуть больше, чем можешь, и гораздо больше, чем в обществе принято делать для другого, нелюбимого человека, даже за деньги; с другой — это темные, страстные, сильные чувства, ведущие к разрушению, ничего не создающие. Это может прекрасно сочетаться в паре, где один делает все для другого, а второй любит вот так страстно, но может присутствовать и в одном человеке.

Допускаем ли мы, хотя бы в мыслях, существование подобных бездн и противоречий в любви материнской? Скорее нет, за исключением ситуации, когда мать идет на преступления, чтобы помочь своему ребенку. И тем не менее этот вид любви мы называем тем же словом.

Видимо, чаще все же понятие «любовь» используется для оправдания огромного количества заботы, которое надо вменить всем и каждой, на условиях бесплатности и «нормальности». Обществу так проще, это — устои. Но семантика слова, огромный и противоречивый контекст его употребления в языке позволяют, однако, задавать неудобные вопросы и в ситуации материнства. Почему нельзя просто любить, а менять памперсы будет ­кто-то другой? Можно ли отделить любовь от заботы? И, например, вообще отстраненно наблюдать со стороны, как деятельность по заботе осуществляет ­кто-то другой, в то время как я просто люблю в своем сердце, радуюсь существованию этого человека? Почему именно в области материнства любовь до такой степени приравнена к всесторонней ответственности (и бог с ними, с памперсами, гораздо важнее личные усилия и коммерческие вложения в образование, например)? В этой ситуации совершенно неудивительны высказывания информанток Орны Донат «я люблю своих детей, но ненавижу материнство»: люблю — людей, которых я в определенном смысле создала и которые живут уже давно рядом со мной, но не готова принять ту степень ответственности, которую на меня в этой связи накладывает общество, тем более что конкретное содержание этой ответственности и перечень того, что я должна делать, постоянно меняется. Любовь оказывается неким высшим императивом, оправдывающим все что угодно. Но есть одна проблема — что делать, если материнская любовь по нажатию некой кнопки не включилась? Кто должен искать эту кнопку и нажимать на нее? Должен ли? И почему вообще надо ее включать? Ведь если кнопку не нажать, придется понять, что деятельность по уходу за детьми и их воспитанию имеет рыночную цену. Только любовь может оправдать бесплатность и полную самоотдачу в ситуации всеобъемлющей материнской заботы.

Здесь и возникает понятие долга. Ведь научиться любви нельзя, это противоречило бы ее определению спонтанного и свободного чувства. Но можно научиться действиям, которые совершала бы любящая мать, и пошагово привыкнуть их выполнять. То есть долг появляется тогда, когда надо ­чем-то заменить отсутствующую любовь… Тогда почему же мы уже так далеко, с другой стороны, ушли от представлений о долге в отношениях между взрослыми? Почему там правильнее «быть честным и разойтись», а здесь надо оставаться ответственной за человека, какими бы ни были чувства к нему, не говоря уже о личных ресурсах?

Противоречие в связи с использованием одних и тех же слов — «любовь», «долг» — в ситуациях материнства и романтических отношений ощущается все сильнее и, возможно, здесь требуется пересмотр как понятийного аппарата, так и использующихся для обозначения понятий слов.