Молодежь, Родина и государство — (не)взаимная любовь*

Что россияне понимают под «любовью к Родине», взаимна ли эта любовь? И главное — в чем она выражается: считают ли люди, что у них перед Родиной есть ­какие-то обязательства, или нет? А в чем могут выражаться обязательства Родины перед гражданами?

В поисках ответов на эти вопросы СоциоДиггер поговорил с социологом Еленой Омельченко, директором Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ. Исследования Центра, посвященные новым гражданским практикам молодых россиян, их миграционным планам, включению в молодежное («малое», крафтовое) предпринимательство, а также новым параметрам и горизонтам взросления миллениалов, так или иначе затрагивают темы, связанные с восприятием идей патриотического воспитания и ценностей «служения Родине».

Понятие долга уходит из повседневного общения

Когда мы говорим о взаимоотношениях молодежи с государством, — а не, например, со страной, родом, Родиной, —мы должны различать формальную, официальную риторику и повестку с одной стороны, и повседневную жизнь — с другой. В повседневной жизни молодежи речь идет не столько о ­каком-то «долге», сколько об осознанности, которая проявляется через бережное отношение к близким, внимание к своему здоровью, экологическое сознание, бережное отношение к взаимоотношениям. И как сейчас часто говорят, молодежь достаточно чувствительна к границам — физическим, моральным, культурным и так далее.

Понятие долга в его «советском» смысле, мне кажется, уходит из повседневного общения; оно присутствует только в качестве навязанного в официальном дискурсе, в политической повестке. С одной стороны, есть формально прописанные сверху правила, разнообразные программы патриотического воспитания, патриотическая риторика и прочее. С другой стороны, есть повседневные практики, проживание молодежью своих чувств к Родине. Это два параллельных мира. В ­чем-то они, конечно, пересекаются, и по большей части это плоскость прагматического. К­акие-то страты молодежи — часто из не очень ресурсных семей, в ситуации депривации, которые продолжают реагировать на призывы сверху из своих собственных соображений, в том числе материальных. Например, участие, в «Юнармии» в будущем может стать привилегией при поступлении в высшие учебные заведения. Кадетские классы дают определенные привилегии мальчикам и девочкам из неполных семей или из семей военных, силовиков и так далее. Служение в армии тоже может быть прагматическим решением, а может быть связано с ­какими-то родительскими ценностями и представлениями: о воспитании характера, о так называемой мужественности, или мужскости. Но речи об обязанности отдать долг государству здесь не идет. Моя гипотеза, что юноши и девушки, причем из разных социальных групп и страт, будут говорить, что «я никому ничего не должен».

Родина, которую не жалко любить

Чувство «это же наша страна» возникает, например, в ситуациях, когда молодые люди выезжают за границу учиться или работать. Ощущение связи со страной и желание настаивать на том, что ты русский, отстаивать себя как русского, как россиянина возникает в ситуации столкновения с критикой или даже с недоброжелательством. Национальная или локальная идентичность в этих ситуациях как бы актуализируется, начинает ощущаться сильнее от столкновения с ­какими-то другими, чаще всего более привлекательными, вариантами жизни. Но признание, что твой вариант жизни не такой привлекательный, влияет на самооценку, ставит под вопрос картину твоего мира, ощущение, что с тобой все нормально, — и твою адекватность. И тогда возникает желание обороняться, доказывать, что в России, наоборот, все лучше.

Мы этот феномен фиксировали, когда на рубеже тысячелетий изучали отношение российской молодежи к Западу. Это исследование проходило в трех российских городах: специально выбраны были Москва, Самара как город среднего размера и Ульяновск как провинция. Мы тогда зафиксировали рост этого «обиженного» патриотизма. Зеркальная картинка формировалась в первую очередь через способность «наших», «своих» — опять же, очень важно это понятие «своих» компаний, — «нормально» посидеть, «нормально» поговорить, быть открытыми, душевными. Все то, что на Западе якобы отсутствует. Дескать, «там» в большей степени распространено лицемерие, вот эта неискренняя улыбка, которая не соответствует реальному отношению, а по-человечески поговорить ни с кем невозможно, на вечеринке ни выпить, ни покурить, ни песню затянуть. Тогда как у нас, дома, у российских, у русских, все совсем по-другому. И вот через эту систему аргументации выстраивался образ Родины — душевный, открытый, искренний, настоящий. Это Родина, которую могут любить, несмотря ни на что.

Сейчас в некоторых сферах воспроизводится ­что-то подобное, и мне кажется, государство (пропаганда, патриотическая машина) это улавливает и играет на ­какой-то неполноценности, которая нуждается в дополнительной «прививке» патриотизма. Но это работает не на всех. Информационное пространство стало другим, и можно найти все, что ты хочешь, и выработать свое собственное мнение.

Формальная патриотическая повестка и низовая гражданственность

Исследования нашего центра фиксируют многочисленные проявления низовой гражданственности, то есть гражданственности, связанной с заботой, вниманием и высокой чувствительностьюк любого рода несправедливости. Такая низовая гражданственность формируется в рамках сообществ молодых людей — юношей, девушек, разделяющих общие ценности группы, ориентированных на реализацию своей «низовой» повестки и инициативы. Им важно видеть результат, понимать, что они могут на ­что-то влиять. Они проявляют себя как граждане в очень разных сферах. Это может быть забота, связанная с ­какой-то локальностью, помощь с транспортом или подвозом, активизм в сфере ЖКХ, забота о животных или другая благотворительная, неафишируемая помощь. Некоторые занимаются молодежным предпринимательством, например, созданием совместных пространств. Достижение ­какого-то нематериального результата для них подчас может быть значимее, чем получение сугубо материальной выгоды. Я думаю, что такие сообщества общего дела, реализуемые именно вне формального, административного ресурса и даже при прямом отказе от административной или бюджетной помощи, — это общая тенденция. В рамках такого совместного переживания или практики возникает ощущение собственной значимости и важности — но не долга.

Мы изучали, в частности, движения поисковиков. На первый взгляд кажется, что их деятельность формируется сверху, через повестку памяти о вой­не, значимости победы и даже гордости за нашу историю. Но когда мы изучаем эти движения более тщательно, мы видим, что в ходе самой экспедиции, при включении в рутинную, тяжелую и часто травмирующую работу по раскопкам останков погибших, у участников поискового отряда формируется другого рода солидарность, и другое, более личное понимание смысла «общего дела», другая идея — идея обиды, горечи за то, что существующая формальная патриотическая повестка никаким образом не помогает реально. В том числе и понимание того, что поиск погибших никому по большому счету не нужен. В этих совместных действиях, которые формально выглядят как очень пропатриотические, складывается своя, подчас даже оппозиционная и критически настроенная идея о том, что они делают важное дело, но оно приватное. Это дело реализации значимой для них задачи восстановления справедливости.

Любовь к малой Родине встроена в самореализацию

Многие молодые люди в ходе интервью говорят схожим образом: «да, я люблю страну, но ненавижу государство». Это очень странная вещь, она держится на уровне ощущений и очень личных переживаний, чувств. К­то-то из наших информантов сказал так: «Мне очень хорошо за границей, но я ее не люблю. И мне очень плохо здесь, в России, но я ее люблю». Вот как это, что это за противоречие? Как это может совмещаться?

Если говорить о молодежи, то мне кажется, что сейчас стоит говорить о тренде на детерриторизацию, в том числе патриотизма. Можно уехать, но оставаться патриотом, и это никак больше не связано. Да, я могу уехать учиться, работать, вернуться или не вернуться, это зависит от обстоятельств. Но при этом я буду продолжать любить Родину. То есть императив «где родился, там и пригодился», «где родился, там и умру» уже неактуален, потому что мир больше не мыслится в терминах обязательных, определенных границ, кусков земли. Мир мыслится и воспринимается современной молодежью иначе, в новых рамках и связан с другим ассоциативным рядом. Любовь к своему родному месту (место — важное слово, под ним понимается «дом», «свой круг», «свои») — это глубоко личная характеристика, потому что если ты не будешь любить свою Родину, то не будешь интересен своим собеседникам и сверстникам, в том числе в других странах. Поэтому нужно как бы культивировать эту часть твоей идентичности. Но при этом ты можешь с этой идентичностью ездить везде, пересекая любые границы и жить там, где тебе нравится или где ты чувствуешь, что есть простор для реализации твоих планов и амбиций.

Самое важное — реализоваться, самое важное — достичь того результата в своей жизни, который ты сам (ты сама) или твоя компания, те люди, ценности которых ты разделяешь, поддерживают. То есть любовь к малой Родине встроена в самореализацию, в индивидуализм в хорошем смысле — в веру, в близость с семьей и друзьями.

Разговор с народом ведется очень издалека

Ощущение Родины-­семьи, которое было характерно для советского времени и выражалось в формулах типа «отец нации» или «мать-­Родина», сегодня ушло. Нет и нового образа близости. Мне кажется, власти не удалось сформировать такой язык разговора с нацией, с людьми, в котором присутствовали бы чувства. Наоборот, она усиленно работает на то, чтобы официальная политика была, во-первых, скучной. А во-вторых, очень далекой, на дистанции. Игра на образе Путина-мачо была нова в 2010-х годах и работала для отдельных групп, но сейчас уже не срабатывает. Разговор власти с гражданами ведется через требования, все новые обязательства, которые возлагаются на граждан, и прежде всего на молодежь: например, «вакцинируйтесь, от вас зависит будущее нации». При этом сколько было грубых, нетактичных, нетолерантных, не учитывающих особенности (в том числе и малоимущих) людей высказываний. Я уже не говорю про гендерную повестку — это никого во власти особенно не волнует.

Такое ощущение, что властью получен определенный карт-бланш на очень жесткий, строгий и очень отдаленный, отчужденный разговор. Из бункера тяжело общаться, разговор с народом ведется очень издалека. И нет ничего, что можно было бы прочесть как долг государства по отношению к гражданам.

Для тонкого, чувствительного, настраивающего на взаимную привязанность с народом разговора у нашего государства нет образа, с которым оно могло бы ассоциироваться. У него нет ни пола, ни гендера, ни тела. И кто тогда нам должен, если мы даже не можем это идентифицировать, с чем этот долг ассоциируется? С машиной если только, с ­какой-то структурой. Можно понимать, например, что тебе должен работодатель, если ты работаешь. Или научный руководитель, если ты учишься. К­акие-то обязательства наверняка на себя берет партнер. А государство, я думаю, нет. И, мне кажется, это чувствуют все.

Есть потребность найти ­какой-то миф

Симптоматично, что сейчас у определенных групп молодых людей снова стала популярна музыка двухтысячных. О­ткуда-то взялась ностальгия по тому времени, которое они, собственно говоря, не проживали. Но в той музыке они находят нужную им и значимую для них чувственность, интимность, открытость, искренность. Популярность Меладзе — это отдельный предмет исследования. Есть потребность найти ­какой-то миф, найти ­какую-то историю — ведь обязательно должна быть ­какая-то история, в которой есть чувства. Пускай они могут слушать это и при этом смеяться, стесняться того, что поют это на вечеринке. Вечеринка может начаться всем чем угодно, но при этом закончится она Меладзе. И это тоже про Родину. Потому что эти голоса, эти песни, тексты, в них говорится о ­чем-то таком близком, разделяемом. Это еще раз доказывает, что запрос на чувства есть. Именно на чувства, а не на долг. Но Родина не отвечает взаимностью.

*По мотивам интервью специально для СоциоДиггера. Интервью брала Полина Аронсон.