Найди себя на карте компромиссов

Размежевание в российском обществе, вызванное украинской повесткой, окончательно завершилось: кто хотел, уехал (или уехал и вернулся), кто хотел — остался и встроился в реальность, кто-то ушел во внутреннюю эмиграцию или занял лоялистскую позицию. Споры затихли: доказывать уже нечего, все аргументы совершили множество кругов без приращения смысла.

Задача материала — рассмотреть, какие аргументы выбрала довольно значительная часть общества (особенно внутри класса интеллектуалов), которая, с одной стороны, считала важной на ценностном уровне осудить специальную военную операцию, с другой — по разным причинам не хотела переходить в оппозицию, то есть рисковать своим статусом, карьерой, материальным положением. Спонтанной реакцией этой группы на СВО было одергивание: «Война — это ужасно, нет войне». Однако затем выработался комплекс суждений, который позволил перевести первичную реакцию в фоновый режим или вытеснить на дальнюю периферию сознания и продолжать рутинную жизнь.

Насколько велика эта группа, сказать сложно, однако не вызывает сомнений, что широкий слой ее представителей находится внутри государственных структур, бизнеса, медиа, образовательных центров. На уровне гипотезы можно предположить: среди условной интеллигенции таких если не большинство, то по количеству душ сопоставимо с двумя полярными группами. Большую роль в их драме сыграл конфликт между сформированным гуманистической культурой стереотипом, не допускающим силовых решений международных споров, и привычкой к социальному комфорту, который в случае радикального высказывания оказался бы под угрозой. Как-то из этой ситуации надо было выпутываться. И вот — перечень замеченных мною стратегий, каждая из которых не исключает следующую, но акцентирует особенность аргументации.

Первая — размежевание. «Это не моя война, не я ее придумал, поэтому не надо нагружать меня моральными обязательствами». Носители этого аргумента настаивают, что они не могут нести ответственность за действия, которые совершались без их воли. «Вина возможна как следствие индивидуального выбора, а не действия внешних сил», — говорит себе и другим представитель этой группы. Их оппоненты, как правило, возражают, что, продолжая жить в привычном режиме, они подтверждают нормальность этой ситуации, как бы легализуют ее. Однако этот аргумент также относится к разновидности ценностного (то есть внедоказательного) суждения.

Вторая стратегия — фатализм. «Война была неизбежна, к ней вела цепочка событий. Когда была пройдена точка невозврата (а когда она была пройдена? — да когда угодно), конфликт стал делом времени». Часто представители этой позиции говорят, что «у России не было выхода, кроме как начать спецоперацию». Таким образом, внутри группы формируется тезис: «Да, если говорить абстрактно, то война — зло, но бывают ситуации, когда не остается выбора». Несмотря на активную роль России в начале СВО, военные действия рассматриваются как реактивные и даже, в некоторых случаях, как оборонительные («ведь война — не только когда стреляют»).

Третья линия — интеллектуальный стоицизм. Он тоже сводится к отрицанию СВО на ценностном уровне, однако находит выход в позиции, которую мог проповедовать Сенека перед лицом Нерона: «Если изменить реальность невозможно, остается оградить пространство, на котором мы можем сделать что-то важное: улучшить мир в границах своего опыта. Скажем, я хороший математик. И мое дело — максимально качественно преподавать математику. Мне не дано остановить эту мировую драму, но я хоть что-то изменю к лучшему на отрезке математического знания. Или на отрезке управления в конкретном городе. Или внутри конкретного бизнес-процесса. И этим послужу истине. А если я все брошу, кому от этого станет лучше? Мир только ускорит свою деградацию». От первой стратегии эта заявка отличается качеством позы, которой придается трагический оттенок.

Четвертая позиция — логика больших смыслов. «Мы находимся внутри грандиозного цивилизационного перехода, испытываем „фазовый кризис“. Так что вы хотите? Чтобы он прошел безболезненно, бескровно? Но так не бывает. Посмотрите, как это было раньше, скажем, в момент крушения Римской империи. Мы просто оказались под катком истории». Такая условно гегельянская позиция требует от человека смирения перед замыслом мирового логоса, а не бессмысленно бунта. «Давайте подумаем, что останется от всего этого в учебнике истории через 50 лет. А войны... Люди воевали всегда, назовите период, когда их не было».

Все эти линии редко существуют раздельно — чаще выстраивают композиции, дополняя друг друга. На их усиление и фиксацию повлияло еще несколько обстоятельств. Например, обида на характер западных санкций, которые ограничили потребление и международные связи класса, «который не имеет к этой истории никакого отношения». Реакция на ограничения оформилась в виде встречной волны ресентимента. Вклад внесло ментальное расширение границ конфликта. Когда он вышел за рамки «Россия — Украина» на более глобальный уровень «Россия — Запад», для внутренней аудитории в нем заиграли нотки исторического вызова. Наконец, сплочение «группы исторического компромисса» поддержала радикальная, порой сектантская позиция ее оппонентов, осуждающих примирение с реальностью. «Да кто вы такие, чтобы учить нас? — раздалось в ответ. — Ваша критика — просто способ обустроиться на Западе, получить доступ к его ресурсам».

Таким образом, можно констатировать, что российская интеллигенция с честью адаптировалась к новой реальности, не первый раз в своей истории проявляя мастерство фундированного компромисса. Такую позицию можно было бы назвать нейтралитетом. Но финальный выбор будет определен тем, кто станет победителем. Потому что быть с проигравшим российскому интеллектуалу как представителю великой культуры будет, естественно, некомфортно. Ну и, конечно, потому что «умным людям было заранее понятно, чем все закончится».