Низовая активность и гуманитарная помощь жителям Донбасса*

После 24 февраля 2022 года одной из форм солидарности стало участие в организации гуманитарной помощи жителям Донбасса. В эту работу включились не только государственные структуры, военкоры и благотворительные организации, но и значительное количество активистов-­волонтеров. Как правило, работа последних не получает широкого медийного освещения и зачастую никак не связана с государством. Некоторые даже намеренно избегают его, как и Z-символики.

Это явление еще требует изучения. Чтобы узнать о нем больше, мы решили взять интервью у журналиста, писателя и историка-­любителя Евгения Норина, который на протяжении нескольких лет участвовал в организации и доставке гуманитарных грузов на Донбасс.

— Когда Вы начали заниматься поставками гуманитарной помощи на Донбасс?

— Началось все примерно в 2016 году с клуба читателей уже закрытого журнала «Спутник и погром», который у нас был в Перми. Нас было человек десять. Как­то раз сидели в баре, кому­то пришла идея, что вот мы сидим, а там люди страдают и им надо помочь. Мы начали писать в разные учреждения (в основном медицинские) с вопросом «А что вам надо? Чем вам можно помочь? У нас есть не очень крупный бюджет». Тогда первым откликнулся Центр соцобеспечения в Ясиноватой, мы собрали груз и с оказией отправили его.

В следующий раз быстро сориентировался Детский клинический центр Макеевки — это город-спутник Донецка. Отвести эти коробки согласился человек из Пермского отделения ОД «Новороссия» Стрелковского. Но он сказал: «Давайте, ребята, но от вас дол-жен быть человек, который будет этот груз сопровождать, чтобы там ничего не потерялось». И я согласился. Во-первых, было интересно. А во‑вторых, раз мы начали эту движуху, то надо везти от дверей до дверей. И мы повезли все это в Макеевку. Для меня это было в новинку. Мы набили джип огромным количеством коробок. Мы их напихали так, что я сидел, практически зажатый ими. Причем у нас из Макеевки просили нетривиальный набор всего. Обычно в горячие точки посылают перевязочные материалы, противоожоговые средства. А тут больше всего попросили средств от паразитов. И радовались именно им. Если так подумать, то это логично.

Собственно говоря, почему у нас получились отношения именно с Макеевкой? Потому что они быстрее, понятнее и четче сообщили, что им нужно. Причем это все было неофициально — когда таможня ведет себя в духе «обмани меня нежно». Например, волонтеры раскидывают коробки с гуманитаркой по колонне. Идут, стучатся буквально в окна машины и говорят: «Гуманитарка. Коробочку себе поставь». И это все проезжает границу.

— Какова была помощь российского государства?

— У государства специфическая репутация. Есть, скажем так, подозрения, что оформляться через официальную структуру — очень долго, сложно, к тому же драматически растет риск что-нибудь потерять по дороге. Поэтому все было сугубо неофициально. Сначала мы съездили в Луганск по делам, а затем приехали в Макеевку. Отношение на месте — я просто купался в лучах любви и человеческого добра, как никогда в жизни. После одной из таких поездок я вернулся и сказал, что переобнимал рекордное количество старушек.

Потом мы отошли от «Новороссии», я списался с моим другом Тимуром Шерзадом (обычный парень из Подольска, не состоит ни в каких организациях). Мы с ним еще раз съездили в Макеевку. И от случая к случаю так периодически и добирались. Либо я ездил, либо посылал от себя что­-то с оказией, с почтой. Потом в Макеевку еще мешок катетеров послал — потому что там история с медучреждениями была (и в значительной степени остается) чудовищной. Не хватало всего, включая элементарные вещи типа физраствора. Бо́льшая часть гуманитарных историй была организована именно так — как инициатива маленькой группы или даже одного человека. Звонишь какому­-то другу, спрашиваешь у него, как это делается. Он дает контакты — и едем.

— Как изменилась работа после 24 февраля?

— Я уже ничего не делал один, а связался с двумя организациями. Прежде всего, это «Тыл‑22» Димы Бастракова, владельца издательства «Черная сотня». Он сразу же развернул кипучую деятельность. Ездил с гуманитаркой и в Донецк, и в Мариуполь после штурма, в Волноваху после штурма. Я с ним ездил в Волноваху. Честно говоря, впечатления были апокалиптические. Впервые в жизни видел город, полностью уничтоженный войной. Я был в Углегорске, который тоже, мягко говоря, пострадал. Я был в Сокольниках, от которых ничего не осталось. Но Сокольники — это маленькая деревня, и Углегорск все-таки разрушило не так. В Волновахе я не видел ни одного целого дома. Но там еще оставалось несколько тысяч человек. «Градообразующим предприятием» был базар, потому что платежеспособная группа населения — проезжающие через городок военные. И они покупали все: от генераторов до бананов.

— Какое было к Вам отношение?

— В среднем очень доброжелательное. Это во многом связано с тем, с чем мы приехали. Тебя будут любить, если ты приезжаешь с сухпайками и фонариками, а это самый ходовой товар. Когда же приезжает чиновник и посередине пустой площади рассказывает, как хорошо ты будешь жить без фашизма и разговаривая на русском языке, он воспринимается иначе. Отношение к нам было хорошим. Когда мы уезжали из Волновахи, Дима сказал: «Ты знаешь, у меня профдеформация. Мне кажется, что это почти нормально. Еда какая-то есть. Люди в подвалах уже не живут». Там действительно в подвалах уже не живут. Вот хрущевка стоит — внутри есть люди, света нет, где-то 20 % квартир явно горели. Война оставляет после себя не выжженный кратер, а огромную свалку. Местами городок выглядел как полигон твердых бытовых отходов.

Иногда я все-таки ловил косые взгляды, претензии были примерно такого плана: «Разрушили, сейчас подачку кидаете». Но в основном реакция была теплая. Я знаю людей, которые сталкивались с проукраински настроенными, они говорили: «Государство ваше сделало нам гадость, но при этом вы сами пытаетесь что-то сделать».

Кроме Волновахи мы еще поездили по деревушкам в окрестности. Под Угледаром есть деревня Владимировка — линия фронта уже по окраине проходит. Буквально за 1 км от фронта люди привыкают ко всему. В Донецке вообще какая-то фантасмагорическая картина: ты идешь по городу, а он выглядит как мирный. И люди себя ведут, будто все хорошо. Если вдоль линии фронта окопы все залиты доверху слезами Ремарка, то ты прошел километр пешком — лавочки, парк, кофеек на вынос. Причем эта идиллия периодически прерывается грохотом — стрельба по Донецку. Наши это все сбивают. Меня поразила ситуация: я остановился перекусить, за соседним столиком сидит такая «инстаграмная» девочка, на фоне что­то шумит, и она в айфон: «Милый, все хорошо. Наши сейчас с „Града“ насыпают». С такими интонациями Instagirl. Больше всего меня укололо то, что люди так похожи на меня — такие же типажи, как я видел в Перми на каждом шагу. И вот эти городки. Ну уж слишком они похожи на городки Северного и Западного Урала, где я вырос. Я видел тетечку, которая из Кизела[1] приехала на Донбасс, то есть из одного депрессивного промышленного города в другой депрессивный промышленный город.

Самое массовое чувство на местах — это апатия: уже что угодно, лишь бы порядок навели. С одной стороны, проукраинские люди уже давно поразъехались, даже из Мариуполя. Остались либо какие-то стойкие пассионарии, либо те, кто просто аполитичен. При этом фанатов Украины сейчас там очень мало. Это простейший психологический механизм: когда тебя загоняют в подвал «Градами», ты не будешь любить тех, кто на тебя эти «Грады» направил. Но в целом, повторюсь, наиболее массовое желание — чтобы установился хоть какой-нибудь мир. И, конечно, до этого часто слышал такое: «Ребята, заберите нас уже к себе». Люди годами оставались в подвешенном положении, не знали, что будет завтра. Там все было увешено всяческой социальной рекламой  —  типа медведица с медвежатами и с подписью «Мы возвращаемся домой». Но, извините, когда на границе стоит таможня и когда там работает пограничная служба, а пограничники нельзя сказать, что очень добрые, это ощущалось очень унизительно.

— Кто туда ездил до 24 февраля и после?

— До 24 февраля это были активисты. Наташа Холмогорова, например. Люди, которые всю жизнь что­то делают, им важно, что называется, «спасать котика». Либо те, кто так или иначе связан с темой Донбасса: кто­то по журналистским делам, у кого-то там друзья, знакомые и пр.

После 24 февраля произошел взрывной рост количества волонтеров. Пришли люди совсем со стороны, из разряда «мы хотим как­нибудь помочь, потому что люди страдают». Периодически мне звонили: «Я вяжу носки, хочу их передать в зону СВО. Как бы это организовать?» Либо ты их к кому­то посылаешь, либо даешь чьи­то контакты, и они дальше сами решают, что им делать. Поначалу, когда объявили сбор, у меня телефон просто разрывался. Это был всплеск, а потом начался небольшой спад — не совсем к стартовым значениям, но все­таки пониже, чем было в самом начале. На первых порах был взрыв эмоций — людям тяжело, им нужно куда­то приложить усилия и деньги.

Я помню, в Первомайске был нужен полиэтилен. Почему полиэтилен? Потому что повышибало все стекла из-под канонады. Понятно, что, когда у тебя выбило окно, ты его просто меняешь. А если выбило все окна в городе, ты не можешь их быстро заменить. И их закрывали полиэтиленом, пленкой. Когда мы объявили сбор, заявленную сумму собрали за 15 минут. Люди были шокированы, и им было важно, чтобы кто-то вылез с жестяным рупором и заорал: «Пацаны — и не пацаны тоже, — строимся в колонну по двое, деньги несем туда-то. Мы на это сделаем то­то, людям это поможет так­то. Ребята, вперед!», было видно, что людям надо было просто дать направление.

— Вы распространяете информацию только через соцсети?

— Через Facebook [2], «ВКонтакте», Telegram. Карточка Сбербанка, что­то на ЮMoney. И ты пишешь: «Высылать туда­то, будут отчеты». Наташа периодически публикует отчеты, куда что отправляется. У Бастракова есть специальный сайт, там все с инфографикой — собрали столько­-то, осталось столько­то. Есть кнопка «поддержать». Мы с Холмогоровой на этом фоне выглядели как художественная самодеятельность. Рома Юнеман со своими обогревателями — тоже отдельная история. Он целенаправленно занялся организацией доставки обогревателей в Мариуполь. Потому что там электричества и тепла нет, а зима на носу. И он туда их закидывал буквально тысячами, чуть ли не десятками тысяч. Нашел какую­то простенькую модель обогревателя за 1 700 рублей, что очень хорошо. Потому что чисто психологически 1 700 рублей —  это конкретная сумма. То есть ты подкинул 1700 — согрел человека в Мариуполе.

— А как организуется доставка в зону действия вооруженных сил?

— Почти до передовой тебя не будут трогать, если ты не обращаешь целенаправленно на себя внимание. ДНРовцы, ЛНРовцы — от них никогда не было никаких проблем. Раньше из-за бюрократии приходилось искать какие-то объездные пути, сейчас это как-то устоялось. Но если ты везешь что-то военным, то надо договариваться конкретным офицером, он приедет и заберет. У меня есть друг артиллерист, воюет на окраине Донецка. Понятно, что если привезли что­то для него, то съездить в Донецк для него не проблема — забрать и уехать на окраину в окоп. Это приводило к каким­то фантасмагорическим ситуациям, когда человек буквально на маршрутке ехал на войну.

Если ты что­то делаешь в тылу, то всем более-менее все равно. Желательно, конечно, иметь хоть какой­то контакт на месте, чтобы в случае чего про тебя сказали, что ты не шпион. И это почти всегда делается не в каком-то индустриальном режиме, то есть ты не выгоняешь колонну в 200 фур. Ты берешь отдельный пикап и на нем едешь. Едешь и едешь, это твое дело.

— Как мобилизация повлияла на волонтерскую помощь?

— Появился удивительный гражданский феномен — «собираем чатиком людей на вой­ ну». Для меня это выглядело буквально так. То есть какое-то небольшое сообщество  —  друзья, знакомые — ​собирает рекрута на дело бранное. Причем иногда получалось комплектовать по взводу. Это без шуток. У меня есть друг, он вообще-то художник комиксов по должности. Его мобилизовали. Он остриг волосы и поехал на войну. Я ему пишу, звоню, говорю: «Рома, тебе что-нибудь надо? Что-то собрать? Мы можем». Он говорит: «Знаешь, нет. У нас волонтеры все привезли». Что­-то Ромино было. То, чего не хватало, привезли волонтеры. Что­то купили сами. Скажем так, это стало делом домашне-семейно-дружеским.

Примерно так же координируется помощь беженцам — в огромном количестве чатов, форумов, пабликов. Например: «Слушай, тут человек из Мариуполя приехал, ему не-где жить. Давайте ему что­то подкинем, соберем». Собрались и устроили. Я наблюдал такую дивную ситуацию — девушка живет в Москве, ее мама звонит из Чебоксар, говорит: «Женя, у тебя в Чебоксарах осталась переноска для кота. Она же тебе не нужна?» Женя: «Мама, зачем тебе моя переноска для кота?» Мама: «У нас соседи — беженцы из Мариуполя. У них есть кот. Так что пожертвуй свою переноску». То есть координация сугубо низовая — нету, грубо говоря, штаба помощи. И я уверен, что любая попытка наворотить на все это какие­-то управляющие организующие структуры сделает хуже. Потому что сейчас это работает — стихийно, но работает.

Я не хочу критиковать государство. Точно знаю, что есть какие-то инициативы около-государственных структур. Там ведется своя работа. Но если говорить именно о волонтерстве, то я убежден, что его не стоит бюрократизировать. И лучшая помощь от родины состоит в том, что родина уберет барьеры и не будет мешать.

— О каком объеме помощи идет речь, если говорить про донаты?

— Донатили мы многие тысячи. Сборами занимается обычно небольшая группа по несколько человек. И доставляет на место небольшая группа, это единицы людей. Деньги передаются людям, которые ближе к месту, и они там закупают и везут. Допустим, из Ростова-на-Дону. Либо что-то везется машиной из Москвы или Санкт-Петербурга. Но для этого не требуется много народа. Для этого нужно много жертвователей.

— А сколько удалось привлечь средств после 24 февраля?

— Я не считал. Но это миллионы рублей. То, что прошло не через меня, а на моих глазах. Вот как это организуется. Решается конкретная задача, например Бастраков организовывал закупку коптеров. Требовалось несколько миллионов рублей, их собрали. Или другая ситуация: нужен был тот же полиэтилен, стоил несколько десятков или сотен тысяч рублей — тоже собрали очень быстро. Для бойца, чтобы он был «румянее и белее», поверх выданной государственной экипировки цена вопроса может быть несколько тысяч, если ему надо что-то конкретное. Может, 50—100 тысяч [рублей].

— А до февраля 2022 года о каком количестве помощи шла речь?

— До февраля были и суммы небольшие, и народу было вовлечено мало. Там совершенно не было волонтерства из чувства вины, скажем так. Там было довольно много желающих поддерживать из общегуманитарных побуждений. Детям охотно помогали и тогда. Когда я возил в 2017 году, то много жертвовали именно на детский клинический центр. После 24 февраля произошел взрывной рост общественной активности во всех направлениях.

— На что люди охотнее жертвуют во время общественных призывов? На военные нужды или на гражданские?

— Сейчас все просто собрать — и гражданским, и военным. Я даже помню человека, который сказал: «Я хочу что-то, только чтобы убивало». Такие люди тоже бывают. Но в целом проще всего детям. Если ты детскому учреждению помогаешь, то точно тебе все закроют, сверху еще навалят.

— Нет ли здесь противоречия: одно дело помогать жертвам, а другое — соучаствовать?

— Тут подход очевиден. В противостоянии две стороны. В любом случае наши мобилизованные, наши солдаты — это наши соотечественники. Национальная солидарность никуда не девается, в любом случае я предпочту, чтобы мой соотечественник не свалился с воспалением легких и не пал жертвой оснащенного лучше противника. Все это должно закончиться за столом переговоров, а не тем, что нашим ребятам руки-ноги пообрывает. Понятно, что кому-то именно такой вариант кажется справедливым и прекрасным, но нам точно нет. Мы не можем притащить за ноздри глав враждующих стран и вообще мировых лидеров в башню и запереть там без еды, пока не договорятся. Но мы точно можем помочь нашим согражданам пережить происходящее — и тем, кто в хрущевках, и тем, кто в окопах.

— Чем жертвователи мотивируют оказание помощи?

— Больше всего общегуманитарных соображений: людям плохо, людям надо помочь, людям тяжело. Я точно знаю, что есть некоторое количество людей, которые волонтерят и категорически против СВО. Но при этом они жертвуют исключительно исходя из чувства вины: «Мы причинили зло, мы должны как­-то его компенсировать, уменьшить количество этого зла в мире». Есть те, кому просто важна движуха. А есть люди — их довольно много и их можно назвать патриотами, — они посылают целенаправленно: «В нашей стране война, мы хотим, чтобы наша страна выиграла войну. И вот нашей армии мы должны помочь».

— Какие есть главные препятствия на пути волонтерской деятельности?

— Пожалуй, это бюрократия, периодически приобретающая какие-то фантасмагорические формы. Она серьезно мешает. В моем ближнем окружении был случай, когда девушка пыталась устроиться волонтером-санитаром в госпиталь. И пришлось это делать по блату, потому что на врачей давили, чтобы они говорили, что у них все есть, им ничего не надо. Оцените уровень кафкианства: человек санитаром в гнойную хирургию пытается попасть по блату, потому что задача — говорить «все хорошо, прекрасная маркиза». И вот это «все хорошо, прекрасная маркиза», оно создает нам огромное затруднение.

— Но Вы с бюрократией меньше всего соприкасаетесь?

— Да, я с ней соприкасаюсь мало. Стараюсь вообще не иметь с ней ничего общего. Ситуация сильно облегчится, если просто не будут мешать. С одной стороны, нередко занимают позицию, что «все хорошо, прекрасная маркиза», а с другой — дознаются, не диверсант ли ты, не шпион ли. Чиновники наши не очень любят, когда ­кто-то незваный приходит и начинает помогать.

Иногда сами получатели поддержки не очень понимают, что так можно — кто-то просто так что-то привезет. Самое важное — найти точку взаимодействия, не постесняться написать, не постесняться задать вопрос, нужно ли вам что-то, объяснить, что ты не с неба свалился, что ты реально можешь чем-то помочь. Это вопрос координации.

— Что именно Вы возите в последнее время?

— Лично я посылал медикаменты, медицинское оборудование, стройматериалы. Бывают ситуации, когда людям надо просто поесть. Вот еще Наташа Холмогорова перед Новым годом собирала на новогодние подарки в ЛНР для детей из дома-интерната, для детей с особенностями развития.

— Вы помогаете украинским беженцам?

— У меня чисто технические сложности с тем, чтобы как-то связаться с людьми, которые непосредственно на Украине. Понятно, что это все драматически усложняет задачу и драматически увеличивает риск. Меня на Украине просто посадят, если я попытаюсь куда-то там приехать. В Европу я не могу выехать по известным обстоятельствам.

— А украинские беженцы в России?

— Этим активно занимаются волонтеры, которые чувствуют вину перед ними. Но не только они, конечно. Я участвовал от случая к случаю. Вот когда люди из Мариуполя бегут и их нужно где-то размещать, надо дать какие-то заведения. Это требует централизованной помощи. Например, пункт сбора вещей для беженцев из Украины. Такое есть в городах.

Скажем так, нет таких беженцев, от помощи которым мы откажемся из политических соображений. Понятно, что все люди. Все пострадали от войны. И как­то даже глупо спрашивать: «А как ты относишься к СВО? Не кричишь ли ты ночью в подушку „Слава Украине!“?» Даже если и кричит, то это его дело. Этот человек пострадал от боевых действий. Так сложилось, что мое персональное дело — это обычная помощь на территориях.

— Как в волонтерских группах относятся к антивоенным настроениям в России?

— По-всякому. Есть то, что я называю волонтерством из чувства вины. Есть и конкретные Z-вцы, они за то, чтобы родина победила. Нас, волонтеров, довольно много, и политические взгляды самые разнообразные. Тут нет какой-то общей линии.

— Что необходимо с точки зрения перспектив развития волонтерского движения?

— Облегчить работу: смягчить таможню на границе с Китаем, потому что многое там заказывается, убрать бюрократию, дать людям возможность делать то, что они хотят. Может быть, удастся создать некую электронную базу данных, наподобие Planeta, которая объединяла бы тех, кому нужна помощь, и тех, кто готов ее оказать.

---

* Интервью у Евгения Норина взял Константин Пахалюк специально для СоциоДиггера. Мнение интервьюируемого может не совпадать с мнением редакции.

[1] Город краевого значения в Пермском крае.

[2] Деятельность социальной сети запрещена на территории РФ.