Отмена реальности

Многие сейчас испытывают серьезнейший стресс, это естественно. У нас очень много потерь, и реальных, и предполагаемых на будущее. Когда происходят такие из ряда вон выходящие события, люди испытывают сильные чувства. Это и ужас, и сочувствие, и сожаление, и чувство вины. Связь с Украиной очень велика, мы связаны коллегиальными, дружественными, родственными связями: ­кто-то там был, ­кто-то там вырос, есть смешанные семьи и многое другое.

Одно из самых болезненных переживаний — удар по идентичности, ее надлом. Сейчас особенно больно и тяжело тем, для кого Россия как государство, как страна, как общность людей — важная часть идентичности, и при этом их система ценностей не позволяет считать происходящее нормальным. Им очень трудно принять, что «мы» такое творим. У людей как бы выдернули опору из-под ног. То, что воспринималось как свой дом, стало ­чем-то чужим, злобным, опасным.

И одновременно многих ранит реакция «с той стороны» на все российское или русское как на причастное к агрессии. Звучит даже слово русофобия. Я думаю, все же никакой русофобии нет, мы имеем дело с сильнейшей моральной паникой. Это шоковое событие, никто не ожидал, что в наши дни может быть внезапно развязана кровопролитная вой­на в Европе. Многое из того, что мы сейчас наблюдаем, это проявление шоковой реакции на вдруг обнаружившуюся витальную угрозу.

При этом, конечно, меры коллективной ответственности, дискриминация на основании гражданства или тем более национальности — это архаика, для Европы XXI века такое странно. Я надеюсь, что со временем, когда первый взрыв эмоций уляжется, будет наводиться на резкость, что и как. Учет личной позиции человека в таких обстоятельствах, на мой взгляд, — это во многих ситуациях правильно. Потому что, например, психолог, который одобряет или приемлемо относится к происходящему, оправдывает массовое насилие патриотизмом или геополитикой, не должен работать, скажем, с жертвами домашнего насилия. Привязка такого рода ограничений к позиции мне кажется разумной. Но, конечно, привязка к ­какой-то общности типа «все русские», которая не про личность, которая непонятно, где начинается, где заканчивается, про которую непонятно, кто в нее входит и кто нет, иррациональна и некорректна.

В соцсетях немало реплик российских образованных горожан, что все эти вещи приводят их к потере веры в гуманистические ценности, даже к разочарованию в идеях гуманизма. Можно сказать, что у этих людей был не слишком серьезный контакт с гуманистическими ценностями, если в них так легко разочароваться. Но, с другой стороны, неприятно чувствовать, что тебя как бы вывели из сферы действия всех этих замечательных идей, что они не дают теперь никакой защиты — даже если ты их разделяешь. Люди ощущают себя жертвами информационной вой­ны или стихии культуры отмены.

Конечно, есть и то, и другое. Есть информационная вой­на, которая часто неприглядно выглядит и ранит особенно тех, кто в наименьшей степени виновен во всем этом кошмаре. И есть повсеместные спонтанные проявления негативных чувств и позиции. Конечно, это ужасно — чувствовать себя отмененным, нелицом, по выражению Оруэлла. И непонятно, как от этого защититься.

Вообще, культура отмены — довольно слепой и хаотичный процесс. В историческом плане она восходит к бойкоту. Есть внешнее сходство: попытка уменьшить или даже уничтожить нечто нежелательное с помощью его изоляции, отказа от взаимодействия. Но как социально-­правовые практики это вещи очень разные, во многом даже противоположные.

Бойкот ставит целью добиться упразднения ­какой-то несправедливости. Так, бойкот автобусных линий в Монтгомери был направлен на отмену дискриминационных мер в общественном транспорте, Махатма Ганди организовал «Соляной поход», чтобы отменить закон о монополии на соль, который обязывал индийцев платить за нее налог. Эти гражданские акции имели ясную цель, они реагировали на конкретное нарушение прав конкретных людей, в них была заявлена понятная программа: мы делаем это до тех пор, пока нарушение прав не прекратится. Бойкот — это история про сопротивление слабых, про то, как люди сражаются с превосходящей силой теми ограниченными ненасильственными средствами, которые у них есть, — например, отказав сильному в ­чем-то. Принципиально важно, что в бойкоте всегда есть собственный риск и самоограничения. Ты отказываешься от ­чего-то: от потребления товаров, от поездок в автобусе, от ­какого-то элемента своего комфорта и безопасности, — и этим вносишь личный вклад в изменение ситуации.

Культура отмены в этих аспектах — абсолютно противоположная история. Если в начале и заявляется конкретная цель, она быстро расширяется, становится все более абстрактной и тотальной. Хотя культура отмены стартует вроде как выпад против нехороших практик или идей, она неотвратимо превращается в практику еще худшую — в историю про власть толпы над «нехорошими» людьми, про безответное насилие. К сожалению, такое насилие людям довольно часто нравится, они получают специфический кайф. В акциях культуры отмены никто ничем не рискует, люди просто выгуливают в соцсетях «белое пальто», испытывая восторг единения с группой и упоение властью. По сути, это просто травля. Вспомним историю про девушку, которая неудачно пошутила перед посадкой в самолет, а когда долетела, обнаружила, что стала в глазах миллионов полной мерзавкой и ее жизнь разрушена. У культуры отмены нет никаких рамок и границ. Мы не будем сотрудничать с «отмененными» до тех пор, пока они что? Ничего. Нет никакого варианта это остановить. Нет никакого договора об этом. Средства торжествуют над целью. Культура отмены — это плохой способ ­чего-то добиться, но прекрасный — чтобы выгулять свой внутренний садистический радикал.

Конечно, попасть в такую историю очень страшно.

* * *

Особенно остро ударило по идентичности то, что военные действия поддержало так много россиян, что наше общество стало буквально излучать агрессию. Однако во многом это история про отсутствие связи с реальностью. Наши образованные горожане очень долго жили в ­каком-то искусственном пузыре, им казалось, что они вполне себе европейцы. Выставки, велодорожки, блоги, инвестиции.

В действительности же мы страна с чудовищным неравенством, в которой люди, живя только в 100 километрах друг от друга, могут иметь абсолютно разный уровень жизни. Это не только про имущественную разницу, хотя она в России огромная и люди годами попросту выживают. Прежде всего, это про правовую и социальную незащищенность. Про уровень социальных институтов и взаимодействий. Про невозможность ­что-то изменить в своей жизни, ­как-то отстоять свои права.

То, что огромное количество людей прозябает в крайней нищете и бесправии, что у них нет ни малейших оснований верить в возможность справедливости и вообще в гуманистические ценности, — все это вытеснялось и игнорировалось. Интеллигенция жила а-ля европейцы, вела дискуссии — какими словами корректно называть то или это и что теперь подлежит отмене. И планировала так жить и дальше.

Однако тотальная социальная неустроенность не может сама собой бесследно уйти. Здесь генерируются пласты агрессивной энергии, которую умеют использовать в нужном направлении. Именно из социальной неустроенности появляются солдаты, готовые выполнять и перевыполнять любые приказы. Такую реальность никак не отменить, рано или поздно она настигает всех. За отрицанием и невниманием следует расплата, которая и назначает реальную цену псевдоблагополучию и «похорошевшей Москве».