Отменяют не российских ученых, отменяют Россию

Логика отмены

В сложившейся ситуации важно различать отношение к людям и отношение к институциям. Сейчас отменяют не российских ученых, отменяют Россию. Точнее, Россия сама себя отменила. Процесс этот шел волнами. Были письма российских ученых о несогласии с происходящим, под первым из них оказалось больше восьми тысяч подписей. Потом были письма по профессиональным куриям: от математиков, географов, антропологов и еще много кого; письма от университетов и институтов: МГУ, Казанского университета, Санкт-­Петербургского университета, Физического института РАН; письмо от представителей российской научной диаспоры — и под каждым из них сотни, если не тысячи, подписей. В ответ на это зарубежные коллеги, принимающие решения, руководители научных организаций, редакции журналов довольно резко остановили спонтанно начавшуюся волну расторжения контактов с российскими институтами. В публичных заявлениях, которые делали зарубежные научные общества, эти письма упоминались как свидетельство того, что российскую науку и российских ученых не надо мазать одним миром. На этом первая волна отказов в сотрудничестве со стороны иностранцев, которую можно охарактеризовать как рефлекторную реакцию на события, приостановилась. Некоторые редакции, выпустившие очень жесткие заявления, потом их отозвали.

Но потом пошла обратная волна, спровоцированная письмами противоположного содержания: «Очень важно в эти дни поддержать нашу страну, нашу армию, которая отстаивает нашу безопасность, поддержать нашего Президента, который принял, может быть, самое сложное в своей жизни, выстраданное, но необходимое решение…» [1]. Самое известное из них — письмо Союза ректоров, которое подписали ректоры практически всех ведущих университетов. Поскольку письмо подписывает ректор, это в ­каком-то смысле официальная позиция университета. Там ведь не было написано «Виктор Антонович Садовничий, доктор физико-­математических наук, профессор, академик». Там было написано: «Виктор Антонович Садовничий, ректор МГУ». Так маятник пошел в обратном направлении. Появились новые категоричные заявления университетов, научных обществ, редакций журналов, что никакие контакты с организациями, университетами, институтами после подписания подобных писем невозможны.

И ­все-таки во многих из этих заявлений по-прежнему подчеркивалось, что решения не затрагивают индивидуальные контакты с учеными, не касаются студентов, которые учатся в западных университетах, и так далее. И если говорить об отношении именно к ученым, то к разным ученым оно разное. Меня, например, никто не отменял, более того, в марте пригласили быть редактором довольно приличного журнала и, другие коллеги, присудили высший знак научного признания в нашей области — ISCB Fellow. И никто из коллег, с которыми мы работаем, не сказал дурного слова. Так что это ­все-таки в значительной степени вопрос личной репутации, а когда иностранным коллегам приписывают русофобию, это не вполне корректно, благодарить за происходящее надо только себя: и лично, и сообщество.

Коллективная трусость

Не очень адекватно, на мой взгляд, указывать на безвыходность ситуации, в которой оказались российские ректоры. Во-первых, есть чудесный пример Московского физико-­технического университета, подпись ректора которого под первым вариантом письма появилась, а потом исчезла. Это сильный человек — к нему у научной общественности было много справедливых и не очень претензий, но сила характера у него точно есть. И я позволю себе отметить, что изъять свою подпись гораздо труднее, чем просто не подписаться, потому что не подписаться легко — ушел в запой и не подписался. Мы знаем из истории Советского Союза, что иногда именно таким способом обходили необходимость ставить подписи под разными письмами. Значит, не подписаться можно.

Когда слышу аргументы про ответственность за сотрудников университетов, мне кажется, это в значительной степени лукавство. Например, мой дед Израиль Моисеевич Гельфанд, за которым было довольно много народа, в свое время в Советском Союзе никаких писем не подписывал. Он не был активным диссидентом, можно почитать воспоминания Сергея Адамовича Ковалёва, который был его сотрудником, но вот ­как-то Израиль Моисеевич избежал подписания разного рода писем. Поэтому эти разговоры, на мой взгляд, про коллективную трусость. Если бы не подписал никто, ни с кем бы ничего не сделали. Но все боятся.

Есть хорошая статистика. Коллеги из «Диссернета» сопоставили количество фигурантов «Диссернета» в письмах за и против военной спецоперации. В тех, которые были аналогичны письму Союза ректоров, нарушителей академической честности было много. А вот среди тех, кто подписывал письма другого содержания, фигурантов «Диссернета» не нашлось. Для социологов это наблюдение должно представлять ценность.

Наука в условиях изоляции

Недавно было совещание, на котором бывший министр Фурсенко, а ныне сотрудник аппарата президента, прямым текстом сказал, что полгода еще поживем, а потом все закончится. Кажется, он из этого сделал забавный вывод, который состоял в том, что надо переставать заниматься фундаментальной наукой и заниматься наукой прикладной, чтобы оно опять все появилось.

Опыт Советского Союза показывает, что далеко не все удалось сделать, что хотелось. Проблема в том, что даже если ­что-нибудь одно сделаем, все равно это не поможет, ведь современная наука и современные технологии — материи комплексные и интегрированные. Хорошая биологическая работа высокого уровня — это много разнообразных экспериментов, а не ­что-нибудь одно, что мы научились делать. Современная наука сильно отличается от науки сорокалетней давности. Даже если ­какие-то изолированные удачные истории у нас получатся, науки как таковой будет все равно не очень. Если посмотреть лучшие работы российских ученых, опубликованные за последние годы, они довольно часто выполнены в соавторстве с западными лабораториями ровно по той самой причине: одни умеют одно, другие умеют другое, а вместе получается хорошо.

Сейчас некоторые из ученых-­антизападников (такое бывает, я знаю несколько забавных случаев) говорят и пишут, что нас спасет сотрудничество с Китаем, но этого не будет. У меня есть разнообразный опыт общения с китайскими коллегами, уж что точно, так это то, что они не собираются никого спасать. Более того, как раз на днях президент Российской академии наук Александр Сергеев сокрушался, что Китай «поставил на паузу» научные отношения с Россией. И потом, разругаться с западной наукой и искать утешение в объятьях науки китайской — это довольно замысловатая стратегия. У китайской науки проблемы очень похожи на наши: вал липовых статей с подделанными результатами, отсутствие сильной внутренней экспертизы; разве что денег у них в разы больше, потому иногда ­что-то получается. Но ­что-то мне подсказывает, что денег в российской науке в обозримом будущем больше не станет: пока что в качестве предварительной меры сократили бюджет на 10 %.

Переживать изоляцию разные науки и разные люди будут по-разному. Если говорить про людей, участвовавших в больших международных проектах, их безумно жалко, для них многие двери закрылись, потому что участником международного проекта является не человек, а организация, человек лишь представляет страну. Вы не можете участвовать в проекте, как спортсмены нашей олимпийской сборной, под нейтральным флагом.

В биологии, по-видимому, будет довольно мрачно, потому что российская биология и так не слишком сильна по историческим причинам, а современную биологию в значительной степени нам просто невозможно будет делать. В зоологии, ботанике должно быть проще, цветы как росли, так и растут — там тоже требуются современные технологии и реактивы, но с ними можно ­как-то выкрутиться. Молекулярной биологии будет очень тяжело: сначала проблемы с реактивами и расходниками, а потом и с приборами. Занятия биоинформатикой и эволюционной биологией — проще, пока интернет не отрубили, можно этим заниматься. Потом возникнут проблемы с компьютерами, но ­какое-то время можно будет поработать на тех, которые есть. Ну а математики и теорфизики как писали формулы, так и будут писать…

Как возможна российская наука без наукометрии?

С базами данных научной информации ситуация особая. Любая наукометрия является костылем. Куда лучше была бы система экспертной оценки, которая хороша, если она полноценно сделана. Но проблема России в том, что в ней очень трудно организовать нормальную систему научной экспертизы, и причин этому две. Одна объективная, другая субъективная. Объективная состоит в том, что по многим направлениям науки в России работает лишь одна или две группы ученых, они вынуждены сами себя экспертировать. Условно, по четным годам новосибирцы москвичей, а по нечетным — москвичи новосибирцев. Это объективная ситуация. Обычно страны решают подобные сложности, прибегая к международной оценке. Вот я, например, был два года членом грантовой панели в Финляндии, в их основном грантовом агентстве, — и ни одного финна в этой грантовой панели не было, кроме технических работников, а все эксперты были ­откуда-­нибудь еще.

Субъективная причина состоит в коррумпированности многих отраслей научного знания в России. Любая попытка отойти от библиометрии и прийти к экспертной оценке упирается в то, что эксперты некомпетентны и продажны. Например, была программа мегагрантов, в которой экспертиза была организована относительно прилично, с большой международной частью. Но я знаю ситуации, имевшие место уже на втором году программы, когда эксперты звонили непосредственно авторам этих самых заявок и предлагали с ними договориться. И это была флагманская программа, в которую вложили кучу денег.

Поэтому в России разные люди, принимающие решения, опирались на библиометрию со всеми ее недостатками. Все понимают, что библиометрия — формальная вещь, она приводит к тому, что публикуются тонны бессмысленных статей для отчетов, в худшем случае там просто тупой плагиат. С костылем ходить плохо, но лучше ­все-таки с ним, чем прыгать на одной ноге… А теперь этот костыль выбили, доступа к базам данных научной информации нет, они больше не пополняются российскими статьями.

О (не)возможности нейтрального флага для российских ученых

Индивидуальные спортсмены имеют возможность соревноваться без флага и гимна. И тут ничего не поделаешь — флаг и гимн оказались опорочены допингом, подлогами, фабрикацией тестов на государственном уровне. Если говорить про ученых, то ситуация в значительной степени схожа. Оказалось, что у нас в стране есть ученые и научные администраторы, которым безынтересна репутация российской науки. А безынтересна она им потому, что у них самих по разным причинам репутация плохая. В результате мы все вместе приплыли. Вина индивидуальна, но ответственность коллективна. Если от твоего имени сотворена мерзость, к сожалению, приходится страдать вместе со всеми, когда на нее прилетает реакция.

Если говорить про ситуации, когда редакции журналов отказываются публиковать статьи российских авторов, то тут все складывается очень по-разному. Бывает, что помогает письмо главному редактору со словами, мол, что же ты, нехороший человек, делаешь.

Иногда редакции объявляют, что они не преследуют ученых, статьи рассматриваются с точки зрения научного содержания, но поскольку они не поддерживают связь с российскими институтами, то, пожалуйста, публикуйтесь, но без аффилиации, как частное лицо. Это хорошее решение. Если страна в целом наказана за употребление допинга, но спортсмены, тем не менее, имеют возможность в олимпиадах участвовать, это лучше, чем полная дисквалификация. Пока не вполне понятно, как этими статьями отчитываться. Но РНФ, по-моему, эту ситуацию в последних вариантах контрактов учел и там ­как-то сформулировано, что можно отчитаться статьей без аффилиации и упоминания конкретного гранта РНФ; нужно только дополнительное объяснение.

Исторические параллели

Советский Союз никто не отменял: даже при холодной вой­не, официально объявленном противостоянии двух систем, научные контакты происходили настолько, насколько это дозволяли органы госбезопасности заинтересованных государств. Никто не знает, как будут организованы в дальнейшем научные контакты с Россией, как будут устроены взаимоотношения между российскими учеными и японскими, американскими, европейскими… Никто не знает, как будут устроены взаимоотношения между лабораториями. Между институтами, как уже видим, взаимоотношений, скорее всего, не будет.

Почему именно сейчас такой острый ответ? Потому что ситуация на самом деле несопоставимая ни с чем, что человечество переживало после Второй мировой вой­ны, ни с вой­ной в Корее, ни с вой­ной во Вьетнаме, ни с китайско-­вьетнамской вой­ной, ни с советско-­афганской вой­ной. Кроме того, мир изменился, интернет появился, сильнее стало давление общественного мнения на тех, кто принимает решения. На мой взгляд, многие решения принимаются под мощным давлением общественного мнения. Это не хорошо и не плохо. Со многими проявлениями культуры отмены я не согласен, но она существует, это медицинский факт.

Есть еще один аспект, который редко упоминается, но который полезно иметь в виду. Объясню его на конкретном примере.

В 2015 году организовалась Общеевропейская ассоциация «Синхротрон». Синхротрон — это такой очень большой прибор, очень дорогой, их всего с полдюжины в Европе. В России синхротрон есть в Курчатовском институте, но работает он еле-еле, никакой великой науки на нем никто еще не сделал. И вот с большой помпой Курчатовский институт провел заседания этой ассоциации в Москве. В истории этого института много было волн всякой деятельности, которую в разные периоды пропагандировал его директор Михаил Валентинович Ковальчук: сначала нанотехнологии, потом био- инфо-, когни-, потом к ним еще социо- добавилось, получился НБИКС, а это случилось, когда стало модно говорить про «меганауку».

И тогда же в 2015 году тот же Михаил Валентинович выступил в Совете Федерации, впервые официально доложив сенаторам про страшную опасность генетического оружия, которое направлено против конкретных этносов. А еще он рассказал, что неправильно публиковаться в международных журналах, потому что международные журналы — это такой способ, которым Америка и Германия добывают сведения о том, чем занимаются российские ученые. Эта речь была переведена на английский язык, и я разослал ее руководителям всех этих синхротронов, которые приезжали в Москву, пили чай с Михаилом Валентиновичем и участвовали в заседаниях мегасайенс. Общий ответ иностранных коллег, присланный одним из них, сводился в конечном счете к тому, что без финансового вклада России ­какие-то большие проекты не удастся реализовать, а pecunia non olet (он не так написал, но смысл был тот). Я сейчас перепросил: оказалось, потом они пересмотрели свою точку зрения; после ­какого-то очередного выступления Ковальчука в 2020 году профессор, с которым я был в переписке, вышел из Наблюдательного совета Курчатника. Но ребеночек к этому времени уже вырос.

Мое наблюдение состоит в том, что чем больше было связей у страны с ­какими-то не лучшими проявлениями жизни в России, тем жестче представители этих стран реагируют сейчас. Сильно подозреваю, что гиперреакция, которую мы иногда наблюдаем, связана с опасениями, что ­кому-то у него же в стране ­какая-­нибудь газета вспомнит подобные истории и предъявит счет. Даже если ­какой-то научный чиновник в Брюсселе все понимает и хочет продолжать контакты с российскими учеными, ему любая европейская газета может предъявить письмо Союза ректоров и спросить: «Вы точно с этими собираетесь общаться?» Он не сможет ответить: «Нет, знаете, там Миша Гельфанд, он хороший, с ним все хорошо». Так не бывает. Не может быть бюрократического решения, состоящего в том, что ­кто-то разбирается, что МГУ плохой, а ­какой-­нибудь профессор в МГУ хороший. Так это не работает. Это очень обидно и несправедливо. Но вот зимой холодно и плохо, с этим тоже ничего не поделать.

Ученые в эмиграции

К сожалению, мы сегодня довольно сильно ограничены в выборе терминов и понятий для обсуждения, патриотическую ерунду можно нести невозбранно, а возражать ей — дело чреватое, потому постараюсь говорить аккуратно.

Довольно многие люди уехали не потому, что они по ­каким-то причинам не могут продолжать заниматься наукой в России, а потому, что продолжение пребывания здесь повлекло бы для них существенные жизненные проблемы репрессивного характера. Тут вопрос, кто кого предал: человек родину или родина человека. У меня уехало довольно много учеников, к родителям некоторых из них сейчас приходят участковые и интересуются, где детишки. Это одна сторона.

На это можно посмотреть по-другому: люди уехали и сохранили себя. И наша задача — тех, кто не уехал, — сохранить связи с этими людьми в надежде, что, когда ситуация изменится, они вернутся и помогут поднять страну. В 2000-е годы таких примеров было довольно много: люди уезжали, ­какое-то время работали на Западе, потом возвращались, это было совершенно замечательно. С большинством моих бывших студентов, которые работают на Западе, у нас сохраняются отношения и личные, и рабочие, по-моему, это очень хорошо и правильно.

Уезжает много сильных ученых, и уровень науки в целом, по-видимому, довольно сильно упадет. В решении уехать есть три компоненты. Первая — чисто эмоциональная. Люди, у которых эта компонента сильна, уезжали и раньше. У меня очень сильные ученики уезжали еще в начале 2010-х с мотивировкой, что все нравится, кроме окружающей действительности. Наука нравится, лаборатория нравится, я нравлюсь, зарплата нормальная, не шикарная, но во всяком случае позволяет жить, только окружающая действительность не нравится. Эмоциональная компонента за последние полтора месяца довольно сильно приобрела в значении. Вторая компонента — прямой страх репрессий. И третья — востребованность. Человек, уезжая, понимает, что там ему будет чем заняться, он найдет свое место. И ­опять-таки в каждом индивидуальном решении, я подозреваю, эти три компоненты ­как-то по-разному влияют на выбор в зависимости от человека.

С надеждой в будущее

Сообщество ученых может сделать много разных коллективных шагов. Проблема в том, что инициаторы этих шагов немедленно будут посажены в каталажку, в хорошей ситуации — после того, как шаг будет сделан, в плохой — когда только ногу поднимут.

Но есть и организационный аспект. Важно думать о том, что можно сделать, чтобы наука просто не прекратилась как занятие. Я говорю сейчас не про социальные науки, я их хуже понимаю, а про естественные. РНФ, например, пытается делать ­какие-то вполне разумные шаги. Наука как система должна продолжаться, важно не допустить ее коллапса. Это одна сторона.

Вторая сторона вопроса касается действий, которые необходимы, чтобы не допустить развала научного этоса и института репутаций. Да, институт репутаций был слабенький, но постепенно креп: благодаря деятельности разных организаций и отдельных лиц появилось понимание, что плагиат, подлог данных — это неодобряемые практики (а лишь несколько лет назад к ним было полное безразличие). Инс­титуту репутаций, подозреваю, грозят довольно серьезные испытания, ведь в последние годы он в значительной степени опирался на сопоставление с Западом. Евро­пейский кодекс публикационной этики, недопустимость дублирующих публикаций, неприемлемость журналов-­хищников… — какой был довод у всего этого? Никто в мире так не делает. А когда говорили, что у нас в Тмутаракани все так делают, им отвечали, ребята, мы же не хотим всю жизнь, как в Тмутаракани. Но теперь этот довод пропадает, теперь Запад— это враги.

Третья сторона. Вот те письма, которые упоминались выше, они же были не про то, что не наказывайте нас, продолжайте нас публиковать, потому что мы белые, пушистые. Там не было этого шкурного элемента, мол, вот нас не отменяйте, пожалуйста, мы не виноваты. Там скорее была тревога именно за репутацию российской науки как общественного института, как явления. И это важно пытаться сохранить, несмотря на то что никакое общественное действие в этой области теперь невозможно. То самое письмо, под которым поставили подписи больше восьми тысяч ученых, было опубликовано, но сайт, на котором оно было опубликовано, немедленно заблокировали.

Кстати, это ведь тоже культура отмены. Мы ­как-то привыкли этот термин применять к происходящему в Европе и Америке, но у ­нас-то самих культура отмены институционализирована, у нас есть Роскомнадзор, который этой самой отменой занимается, Министерство юстиции… Целые отделы сидят и работают, и каждый день читаешь, что ­кого-то еще отменили.

 

---

[1] https://www.rsr-online.ru/news/2022-god/obrashchenie-­rossiyskogo-soyuza-­rektorov1/.