Психологическое состояние российского общества в условиях СВО

Говоря об обществе в условиях СВО, важно учитывать эффекты пандемии COVID-19, а также то, что мы знаем о социально-психологических последствиях военных конфликтов. К началу конфликта мы подошли с высоким уровнем тревожно-депрессивной симптоматики, с уже задействованными механизмами совладания и мобилизации личностных ресурсов, а также с целым рядом защитных механизмов, срабатывающих при переживании людьми трудноконтролируемой угрозы[1].

Психологическое состояние общества отражает психологическую устойчивость россиян, их благополучие в межличностных и межгрупповых отношениях. Его можно оценивать по массовым и коллективным психоэмоциональным состояниям, по социально-когнитивным процессам и по тому, как меняются наши представления о мире, обществе, других группах людей, а также по ценностям и моральным основаниям оценки своего и чужого поведения.

Из проведенных ранее исследований мы знаем, каких социально-психологических эффектов следует ожидать в условиях военных конфликтов и в постконфликтных обществах. Например, известно, что на протяжении десяти лет после конфликта каждый третий страдает от депрессии и посттравматического стрессового расстройства[2]. По данным опроса, проведенного ИП РАН совместно с ВЦИОМ в сентябре 2023 года, клинический уровень симптоматики депрессии по самоотчетам респондентов наблюдается у 32%, а тревоги — у 18% опрошенных. В целом мониторинговые исследования Института психологии РАН в 2020 — 2023 годах (см. рис. 1) показывают, что в условиях кризисов наиболее подвержены тревожно-депрессивным состояниям представители молодежи в возрасте 18–24 лет, женщины, респонденты с низким уровнем доходов, люди с высшим образованием и работники частного сектора.

 

Мы знаем, что самые распространенные стратегии защиты в таких ситуациях — это вытеснение, а также мысленные или поведенческие усилия, направленные на бегство или избегание проблемы. Если участники военных действий подвержены хорошо известному синдрому «боевой усталости», то мирные жители, ставшие свидетелями войны, — психическим травмам, связанным с потерей близких, эмоциональным насилием[4] и эффектом «вторичной жертвы», в результате которого постепенно формируется усталость от сопереживания. Это хорошо видно и по нашим исследованиям: интенсивность сопереживания на протяжении последнего года снижается, а наиболее весомым предиктором нарастающей усталости от СВО оказалось избегание мыслей о ней. При этом следует учитывать, что в целом психологическую усталость рассматривают как адаптивное состояние, сигнализирующее о нарастающем противоречии между целями людей и их поведением. Тем не менее, хотя выраженность сострадания снизилась, наиболее проявленным чувством в отношении ситуации в стране стала надежда, что очень важно, так как это переживание облегчает посттравматический рост.

Мы знаем также, что военные конфликты приводят к усилению гражданской и национальной идентичности, к эффекту «сплочения вокруг флага» и росту различных форм внутригрупповой солидарности, например сбору пожертвований и волонтерству[5]. Вместе с тем эти эффекты сочетаются с ингрупповым фаворитизмом, снижением общечеловеческой идентичности, а в долгосрочной перспективе такие события разрушительны для доверия к людям в целом, это особенно сильно сказывается на тех, кто пережил конфликт в детском возрасте. В рамках лонгитюдного исследования, которое мы проводили на протяжении 2022 года[6], в начале марта 2022 года наблюдался отчетливый эффект «сплочения вокруг флага»: значимо выросли гражданская идентификация, политическое доверие, вера в способность влиять на политические решения; к концу мая наблюдались также рост убеждения в справедливом устройстве российского общества и снижение антиэлитных настроений. Наряду с усилением тревоги и депрессии выросли авторитарные установки и поддержка простых решений, то есть вера в то, что сложные социальные проблемы могут быть легко решены при наличии политической воли. Наши мониторинговые измерения 2020–2023 годов показывают, что гражданская идентичность остается наиболее устойчивым компонентом «сплочения вокруг флага», тогда как оправдание социальной системы и доверие к политическим институтам более тесно связаны с восприятием ситуации в стране.

Влияние СВО на сплоченность общества, как и влияние любого кризиса, носит разнонаправленный характер. С одной стороны, в лонгитюдных и мониторинговых исследованиях мы наблюдаем рост гражданской идентичности, отмечаем снижение веры во враждебность мира и даже статистически значимое снижение межличностной враждебности как важнейшего показателя агрессивности. Но одновременно мы не видим роста доверия к людям, оно по-прежнему очень низкое. Не сокращается воспринимаемая социальная дистанция, то есть отношение к другим экономическим, культурным и религиозным группам внутри российского общества не улучшилось. И мы наблюдаем рост аффективной поляризации, нетерпимости к людям с противоположными политическими взглядами.

Переживая коллективную травму, люди стремятся восстановить веру в осмысленность и благосклонность мира. Одним из следствий этого является рост религиозности в постконфликтных обществах[7]. Это подтверждается данными одного из лонгитюдных исследований Института психологии РАН (N = 1259): по сравнению с январем 2022 года в мае 2023 года его участники стали в большей степени признавать себя верующими, и чаще, по их мнению, посещали религиозные службы.

Сталкиваясь с кризисными ситуациями, мы одновременно растем над собой, мобилизуя свои личностные ресурсы и объединяясь с другими людьми, а с другой стороны, становимся «когнитивно завершенными», нетерпимыми к сложности и разнообразию. Еще во время COVID-19 в одном из проведенных нами онлайн-экспериментов участники группы, которой мы специально напоминали о негативных последствиях пандемии, чувствовали себя более способными управлять своей жизнью по сравнению с контрольной группой, у них росла оценка осмысленности своего существования даже в трудных условиях, росло сопереживание другим, росла лояльность к своей группе[8]. Но была и другая сторона, связанная с сокращением временно́й перспективы, большей подверженностью вере в конспирологические теории и снижением доверия к незнакомым людям. По данным поквартирных опросов, проведенных нами совместно с ИГ ЦИРКОН в начале февраля 2022 года и в апреле 2023 года (N = 3000), среди россиян статистически значимо снизилась социальная сложность, то есть мы стали меньше верить в вариативность человеческого поведения и существование множества путей к достижению цели. Все эти эффекты понятны, учитывая и зарубежные, и отечественные исследования, показывающие, что тревога и напоминания о смерти, совмещенные с переживанием утраты контроля, вызывают ряд защит: потребность в принадлежности к коллективу, повышение приверженности ценностям своей группы, противопоставление «своих» и «чужих», готовность верить в существование могущественного врага, склонность к риску и поддержка решительных лидеров[9]. Эти механизмы универсальны, они сказываются на поведении людей в самых разных странах и могут быть одним из объяснений в том числе столь быстрого перехода от спасения жизней до бросания их в топку геополитического конфликта: переживание утраты контроля, стресс, рост приверженности ценностям безопасности и консервативным моральным основаниям. И, конечно, нельзя забывать о той «алармистской и милитаристской риторике» во время пандемии, которую использовали лидеры разных стран, пытаясь побороть COVID-19, принимая экстраординарные меры, требовавшие целого ряда жертв с точки зрения прав и свобод граждан.

В этом контексте возникает парадокс: субъективное ощущение счастья снижается, но оптимизм по поводу нашего коллективного будущего, напротив, растет[10]. Говоря о социальном оптимизме, мы должны иметь в виду два его компонента. С одной стороны, это генерализованная, общая вера в то, что все сложится благополучно, даже вне зависимости от наших усилий. А с другой стороны, это вера в то, что именно мы совместными усилиями сможем изменить жизнь друг друга к лучшему. И в основании этого феномена лежит не только доверие к социальным институтам, но и способность протягивать друг другу руку поверх барьеров. Феномен социального оптимизма защищает позитивную групповую идентичность и психологическое благополучие членов группы, проявляющееся в нереалистических позитивных ожиданиях. Сплачивающая функция заключается в поддержании доверия и взаимопомощи членов группы друг другу. Инструментальная функция социального оптимизма облегчает постановку амбициозных коллективных целей и совместное решение проблем. В этом смысле социальный оптимизм можно рассматривать и как адаптивный, и как преадаптивный механизм. Наиболее ярким проявлением его в этом году стал экономический оптимизм в условиях санкций. По данным ФОМ[11], после резкого снижения в марте 2022 года индекс ожиданий потребителей в апреле — сентябре существенно вырос, а к февралю 2023 года оказался наиболее высоким за последние пять лет, обновив максимум с мая 2018 года. И, несмотря на то что реальные располагаемые доходы россиян в 2022 году не выросли[12], на вопрос «Как изменится жизнь в нашей стране через 3–5 лет?» весной 2023 года 44% респондентов заявили, что жизнь станет лучше.

Безусловно, можно увидеть в этом результат неоправдавшихся катастрофических ожиданий, а также помощь, оказанную государством нуждающимся категориям граждан. Но в основе социального оптимизма могут лежать и другие психологические феномены, такие как позитивное переосмысление негативных событий, вера в справедливость мира и вознаграждение усилий, дисконтирование отдаленных рисков, «позитивные иллюзии» (переоценка своих деловых качеств, способности контролировать ситуацию, а также неуязвимости для рисков), защита экономической идентичности через снижение уровня притязаний и направленное вниз социальное сравнение, неосознаваемая эмоциональная контррегуляция (повышение внимания к позитивным новостям при длительном переживании угрозы), а также символическое совладание — «приручение» новых угроз через аналогии с успешно пережитыми ранее кризисами. Следует помнить и о тесной связи между оценкой экономических новостей и политическими установками[13].

Надо сказать, что социальный оптимизм и макроэкономический оптимизм совмещаются с другим феноменом, известным в психологии, но по-прежнему малоизученным — защитным пессимизмом, который одновременно делает не столь болезненной фрустрацию, если события развернутся не лучшим образом, и мобилизует нас. Снижение «планки» ожиданий в отношении собственного ближайшего будущего позволяет избежать фрустрации, а представление возможных препятствий мобилизует энергию для их преодоления и достижения личных целей. Таким образом сочетаются два вида психологических защит, компенсирующих чувство потери контроля: макроэкономический оптимизм — за счет идентификации с группой, и микроэкономический пессимизм — за счет мобилизации личностных ресурсов и готовности при негативных сценариях рассчитывать только на свои силы.

Готовность россиян к напряжению внутренних сил перед лицом внутренних и внешних угроз подтверждается и теми изменениями, которые мы наблюдаем во временно́й перспективе личности. Хотя в период кризисов обычно наблюдается рост фатализма[14], результаты проведенного нами лонгитюдного исследования показывают, что по сравнению с декабрем 2020 года в августе 2022 года и марте 2023 года наблюдалось снижение выраженности фаталистического настоящего и негативного прошлого, снижение в целом веры в то, что наша жизнь определяется судьбой. Исследования в других странах показывают, что в условиях военного конфликта ориентация на будущее снижается, более того, сама ожидаемая продолжительность жизни людей становится менее предсказуемой. По нашим лонгитюдным данным, ориентация на будущее не изменилась, но данные ВЦИОМ[15] и Левада-Центра[16] показывают, что в конце 2022 года выросло число россиян, планирующих жизнь на долгосрочную перспективу: стало понятно, что СВО — это надолго.

Оптимистическое видение будущего есть ничто иное, как поиск смысла. Здесь важно помнить, что мы ищем его, опираясь на разные ресурсы. Если старшее поколение связывает социальный оптимизм с религиозными ценностями, с историей, с коллективной ностальгией, то для молодежи, напротив, позитивный образ будущего страны связан с горизонтальной солидарностью: с заботой о других, нереализованным доверием, социальной сложностью, принятием неопределенности. Наши данные показывают, что с начала СВО выросла ориентация россиян на лояльность своей группе как моральное основание оценки своего и чужого поведения. Но при этом устойчивость социального оптимизма поддерживается одновременно либеральными и консервативными моральными основаниями[17]. Так, ориентация на консервативные моральные основания уважения к власти, лояльности своей группе и святости усиливает групповую идентификацию и тем самым повышает значимость коллективного будущего для личности. Ориентация на «индивидуализирующие» моральные основания заботы о людях и справедливости может ослаблять групповую идентификацию, но при этом усиливать готовность к сопереживанию и значимость взаимопомощи, поддерживая социальный оптимизм.

В условиях затяжных военных конфликтов общество приобретает черты закрытой социальной группы, отличающейся жесткими групповыми нормами и социальной депривацией[18], то есть ограничением связей членов группы друг с другом и с широким социальным окружением. Обратная связь в таком обществе затруднена, что, по наблюдениям экспертов, провоцирует управленческие ошибки[19], порождает иллюзию консенсуса и еще больше усиливает потребность в авторитарном стиле руководства[20]. При этом формируется так называемый этос войны — сочетание ряда социально-психологических характеристик, в том числе убеждения в неизбежности войны, отчуждения моральной ответственности и расчеловечивания противника, самоцензуры и убеждения в недопустимости высказывания альтернативных точек зрения, ослабляющих единство нации[21]. Эти эффекты выработаны эволюцией, долгое время они работали на обеспечение победы в условиях острой межгрупповой конкуренции. Но после завершения конфликта они сдерживают развитие общества и затрудняют преодоление коллективной психологической травмы.

Кроме того, в постконфликтных обществах оправдание социальной системы снижается, а чувствительность к несправедливости возрастает. Запрос на справедливость становится одной из причин популярности антиэлитных настроений и введения прогрессивного налога для богатых, которое происходило чаще всего во время войн или после их завершения. При кратковременных кризисах, как правило, материальное положение домохозяйств частично выравнивается, но во время длительных кризисов следует ожидать усиления неравенства[22]. Эти факторы, а также структурная перестройка российской экономики, будут повышать запрос на наращивание механизмов вторичного перераспределения доходов.

Эмпирические исследования указывают на то, что опыт переживания военных конфликтов усиливает склонность к рискованному экономическому поведению, снижает готовность к инвестициям и ориентацию на сберегательное поведение, причем эти эффекты устойчивы и могут носить длительный характер[23]. Коллективные травмы могут провоцировать сдвиг от «ценностей самовыражения» к «ценностям выживания», в том числе ориентацию на обладание материальными благами. Одной из возможных реакций на переживание потери контроля является также импульсивное и компульсивное потребление. Это дает основания ожидать роста потребительского спроса, а также развития рынка недвижимости, но привлечение частных инвестиций и развитие страхования будут затруднены, а значит, потребуют дополнительной поддержки. Учитывая повышение склонности к рискованному экономическому поведению после военных конфликтов, а также уязвимость людей, переживших психологическую травму, для манипуляций, следует быть готовыми к появлению новых финансовых пирамид и увеличению числа жертв мошенничества в финансовой сфере.

Для подкрепления позитивных экономических ожиданий необходимо сдерживать рост цен и безработицу, не допускать резких колебаний курса рубля, продолжить поддержку незащищенных социальных групп. Для предотвращения риска завышенных ожиданий следует формировать более дифференцированную картину экономических процессов в стране: при информировании о мерах, предпринимаемых правительством, выделять не только позитивные изменения, но и те сферы экономики, где восстановление будет долгим.

Для поддержания социального оптимизма необходимо прежде всего повышать уверенность граждан в том, что они могут влиять на настоящее и будущее — если не страны в целом, то, по крайней мере, на свое собственное, своего двора и города, своей организации и профессии: поддерживать разные формы занятости (в том числе самозанятых, индивидуальных предпринимателей), снижать налоговое бремя для малого бизнеса; повышать процедурную справедливость — воспринимаемую возможность для граждан влиять на принимаемые решения, равенство прав, уважение власти к гражданам и информирование о правилах принятия решений; сделать выборы максимально открытыми; ввести элементы прямого налогообложения, возможности для налогоплательщика выбирать статьи бюджета, которые он поддерживает в рамках какой-то части выплачиваемых им налогов.

И, конечно, нужно готовиться к волне посттравматических стрессовых расстройств. Требуется психологическое просвещение, дестигматизация обращения к профессиональным психологам, развитие национальной системы психологической помощи, в том числе с использованием автоматизированной диагностики и дистантных форм поддержки.

Обобщая результаты исследований, которые мы в Институте психологии РАН проводили в последние годы, можно констатировать, что жизнеспособность личности в условиях переживания трудноконтролируемой угрозы поддерживается двумя факторами. Во-первых, это групповая идентификация и просоциальные установки: общечеловеческая и гражданская идентичность, доверие к социальным институтам, сопереживание, принятие сложности человека и общества. Во-вторых, это убеждение в своей способности влиять на будущее: вера в вознаграждение усилий и возможность влиять на свою судьбу, индивидуальная и коллективная самоэффективность. Если мы посмотрим на факторы жизнеспособности уже не личности, а малых и больших социальных групп, то увидим те же эффекты. Помимо жизнестойких представлений, к которым можно отнести социальный оптимизм, особое значение в таких ситуациях имеют готовность к рефлексии, долгосрочная ориентация и умение договариваться о совместном будущем.

Исследования в области эволюционной психологии показывают, что способность думать о будущем — это результат стремления к общему благу и роста сложности общества[24]. Эта категория в истории человечества возникает тогда, когда появляются очень большие сообщества, когда возникает необходимость объединить людей разных взглядов, разного опыта. В одном из исследований[25] мы обратились к респондентам с вопросом: «Как Вам кажется, насколько тесно Ваше будущее связано с будущим людей из перечисленных ниже категорий?» Оказалось, что в совместное будущее участники опроса охотнее всего включали россиян, людей своего поколения, единомышленников, друзей и родственников. Меньше всего в свое будущее они готовы были брать богатых и людей с противоположными политическими взглядами. Всматриваясь в будущее, мы переносим туда конфликты и разрывы социальной ткани, которые присутствуют в настоящем.

Чтобы выйти из кризиса более сильными, нужно ставить амбициозные экономические цели и одновременно ценить разнообразие и человеческий потенциал нашего общества, чтобы, думая о будущем страны и мира, мы включали в него тех, кто не похож на нас. А значит, уже сегодня нужно развивать навыки диалога и разрешения конфликтов, экосистемное мышление, способность к извлечению уроков из совместного опыта и социальное воображение.

 

---

[1] Влияние пандемии на личность и общество: психологические механизмы и последствия / отв. ред.: Т.А. Нестик, А.Л. Журавлев, А.Е. Воробьева. М. : Институт психологии РАН, 2021.

[2] Morina N., Stam K., Pollet T.V., Priebe S. (2018) Prevalence of Depression and Posttraumatic Stress Disorder in Adult Civilian Survivors of War Who Stay in War-Afflicted Regions. A Systematic Review and Meta-Analysis of Epidemiological Studies. Journal of Affective Disorders. Vol. 239. Р. 328–338. https://doi.org/10.1016/j.jad.2018.07.027; Тарабрина Н. В., Харламенкова Н Е., Падун М.А., Хажуев И.С., Казымова Н.Н., Быховец Ю.В., Дан М.В. Интенсивный стресс в контексте психологической безопасности / под общ. ред. Н.Е. Харламенковой. М. : Институт психологии РАН, 2017.

[3] Май 2020 года: N = 1000, онлайн-опрос, ИП РАН — OMI — ЦСП «Платформа»; декабрь 2020 года: N = 3000, онлайн-опрос, ИП РАН — OMI; июль 2021 года: N = 1000, онлайн-опрос, ИП РАН; январь 2022 года: N = 3000, онлайн-опрос, ИП РАН — ВШЭ; 3–4 марта 2022 года (1): N = 1729, онлайн-опрос горожан, ИП РАН; 3–4 марта 2022 года (2): N = 1600, онлайн-опрос, ИП РАН — ВЦИОМ; 16–17 марта 2022 года: N = 1600, онлайн-опрос, ИП РАН — НИУ ВШЭ — ВЦИОМ; 14–18 декабря 2022 года: N = 1580, онлайн-опрос, ИП РАН; 24–25 марта, 10–11 мая, 13–14 июня, 13–14 июля, 11–12 августа, 23–24 сентября, 1–3 ноября 2022 года, 1–2 февраля, 18–19 марта, 21–22 апреля, 1–2 июня, 30 июня — 1 июля, 1–2 августа, 9–10 сентября 2023 года: N = 1600, онлайн-опросы, ИП РАН — ВЦИОМ. Во всех замерах использовалась шкала PHQ-4, приведены доли респондентов с показателями, равными 3 и более баллов, что соответствует клиническому уровню симптоматики).

[4] Дымова Е.Н. Ретроспективный анализ посттравматического стресса в годы Великой Отечественной войны // Клиническая и специальная психология. 2021. Т. 10. № 3. С. 1—16. https://doi.org/10.17759/cpse.2021100301.

[5] Fiedler C., Rohles C. (2021). Social Cohesion After Armed Conflict: A literature Review. Research Papers in Economics. URL: https://www.idos-research.de/uploads/media/DP_7.2021_1.1.pdf

[6] Нестик Т.А. Социальный оптимизм россиян в условиях кризиса: результаты лонгитюдного исследования // Психологический журнал. 2023. Т. 44. No. 3. P. 5—17. https://doi.org/10.31857/S020595920026152-3.

[7] Shai O. (2022) Does Armed Conflict Increase Individuals’ Religiosity as a Means for Coping with the Adverse Psychological Effects of Wars? Social Science & Medicine. Vol. 296. Art. 114769. https://doi.org/10.1016/j.socscimed.2022.114769.

[8] Нестик Т.А. Переживание эпидемиологической угрозы россиянами как социально-психологический феномен: результаты серии эмпирических исследований // Влияние пандемии на личность и общество: психологические механизмы и последствия / отв. ред. Т.А. Нестик, А.Л. Журавлев, А.Е. Воробьева. М. : Институт психологии РАН, 2021. С. 19—125.

[9] Человек в условиях глобальных рисков: социально-психологический анализ : коллективная монография / под ред. Т.А. Нестика и А.Л. Журавлева. М. : Институт психологии РАН, 2020.

[10] Нестик Т.А. Социальный оптимизм россиян в условиях кризиса: результаты лонгитюдного исследования // Психологический журнал. 2023. Т. 44. № 3. С. 5—17. https://doi.org/10.31857/S020595920026152-3.

[11] Сергеев М. Россияне ждут улучшений, несмотря ни на что // Независимая газета. 14.05.2023. URL: https://www.ng.ru/economics/2023-05-14/4_8722_optimism.html.

[12] Социально-экономическое положение России — 2022 г. // Федеральная служба государственной статистики. URL: https://rosstat.gov.ru/bgd/regl/b22_01/Main.htm.

[13] Нестик Т.А. Психологические механизмы экономического оптимизма в условиях кризиса // Проблемы прогнозирования. 2024. № 1 (в печати).

[14] Нестик Т.А., Никишина О.С. Отношение к пандемии и временная перспектива личности: психометрические характеристики краткой версии Стэнфордского опросника временной перспективы // Ярославский психологический вестник. № 3. С. 29—37.

[15] Потребительские стратегии россиян // ВЦИОМ. 21.12.2022. URL: https://wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/potrebitelskie-strategii-rossijan-1.

[16] 05.09.2016 внесен в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента. См.: Представления о будущем: горизонт планирования и настроения // Левада-Центр. 11.01.2023. URL: https://www.levada.ru/2023/01/11/predstavleniya-o-budushhem-gorizont-planirovaniya-i-nastroeniya/?utm_source=mailpoet&utm_medium=email&utm_campaign=newsletter-post-title_81.

[17] Нестик Т.А. Социальный оптимизм россиян в условиях кризиса: результаты лонгитюдного исследования // Психологический журнал. 2023. Т. 44. № 3. С. 5—17. https://doi.org/10.31857/S020595920026152-3.

[18] Радина Н.К. Социально-психологический феномен «закрытости» М.Ю. Кондратьева: от «закрытой группы» — к «закрытому обществу» // Социальная психология и общество. 2016. Т. 7. № 1. С. 45—58. https://doi.org/10.17759/sps.2016070104.

[19] Lebow R.N. (2020) Cognitive Closure and Crisis Politics. In: Between Peace and War. Cham: Palgrave Macmillan. https://doi.org/10.1007/978-3-030-43443-4_5.

[20] Kruglanski A.W., Pierro A., Mannetti L., De Grada E. (2006) Groups as Epistemic Providers: Need for Closure and the Unfolding of Group-Centrism. Psychological Review. Vol. 113. No. 1. Р. 84–10.

[21] Halperin E., Sharvit K. (eds.) (2015) The Social Psychology of Intractable Conflicts. Peace Psychology Book Series. Vol. 27. Cham: Springer.

[22] Как россияне справляются с новым кризисом: Социально-экономические практики населения / под ред. В.В. Радаева. М. : Издательский дом НИУ ВШЭ, 2023.

[23] Kibris A., Uler N. (2021) The Impact of Exposure to Armed Conflict on Risk and Ambiguity Attitudes (January 11, 2023).http://dx.doi.org/10.2139/ssrn.3838073.

[24] Baumeister R. (2016) Collective Prospection: The Social Construction of the Future. In: Seligman M.E.P., Railton P., Baumeister R.F., Sripada Ch. Homo prospectus. Oxford, NewYork, NY: Oxford University Press. P. 133–153.

[25] Онлайн-опрос, декабрь 2022 г., N = 622, 51% — мужчины; 49% — женщины; Mвозр = 39,4; SD = 12,8. Использовалась 10-балльная шкала: 1 — у меня с ними совершенно разное будущее, нас ждет разная судьба, 10 — у меня с ними общее будущее, мы связаны одной и той же судьбой.