Радикальный феминизм и конфликты

Надо помнить, что феминизм — это идеологическое и политическое движение, имеющее достаточно длинную историю, уходящую корнями в XIX век. К концу XIX века феминистское движение формировалось вокруг суфражизма, то есть борьбы за право голоса для женщин. И уже к тому моменту выделились три направления движения: либеральное (часто называемое умеренным), радикальное и консервативное (еще его можно назвать «феминизм зеро»). Как любое политическое и идеологическое движение феминизм неоднородный, негомогенный, у него нет ­какой-либо единой платформы действий, кроме признания того, что основная цель — достижение равных прав и равных возможностей для реализации этих прав среди женщин и мужчин. На сегодня феминизм включает в себя и повестку дня, связанную с квир-правами, ЛГБТКИА+ сообществом, экологическими проблемами, постгуманизмом и пр.

Радикальный феминизм находится в критической оппозиции к другим формам феминизма, призывая к фундаментальному переустройству общества, основанного, по мнению радикалок, на мужском доминировании — патриархате, переустройству, которое должно привести к уничтожению данного доминирования во всех сферах и как явления. Радикализация относится ко второй волне феминизма, то есть к 1960-м годам, и связана прежде всего с более глубоким анализом угнетения женщин и признанием патриархата как универсального внеисторического феномена (особенно у Герды Лернер). Однако сама по себе радикализация меняется, в то время как повестка дня либерального феминизма остается прежней. То есть либеральный феминизм (я его еще называю «умеренный феминизм») константен в своих требованиях. Это феминизм, считающий, что, поскольку мы не можем изменить патриархат, значит, для того чтобы добиться равных прав женщин в разных сферах, права голоса и т. д., необходимо сотрудничать с теми, кто находится у власти, меняя патриархат изнутри, то есть надо сотрудничать с мужчинами, быть депутатками, добиваться позиций власти, влияния на принятие решений, чтобы продвигать женскую повестку дня (не всегда совпадающую с феминистской), направленную на гендерное равенство, равные права и т. д. Например, в постсоветской России, особенно в 1990-е годы, либеральный феминизм был платформой партии «Женщины России». Сегодня на основах либерального феминизма формируется большая часть международного законодательства и программ, связанных с гендерной повесткой дня.

Либеральный (умеренный) феминизм постоянно подвергается критике со стороны радикального феминизма. Радикальные феминистки полагают, что с патриархатом сделать ничего нельзя: что бы мы ни делали, в итоге все равно работаем на него. Невозможно добиться равных прав с мужчинами, так как изначально заданный патриархат все равно эти права нивелирует, мужчины все равно остаются у власти, какое гендерное равенство мы бы ни имели на бумаге. И поэтому, с точки зрения радикального феминизма, патриархат надо разрушить, а на его месте построить систему, которая будет решать женские проблемы, добьется равноправия и, через преодоление социальной несправедливости, освободит не только женщин от угнетения, но и мужчин от статуса угнетателей. На практике радикальный феминизм оказал огромное влияние на признание репродуктивных прав женщин, сделал сексуальное и домашнее насилие публичной проблемой, освободив его от частной сферы и заставив общество и законодателей думать о домашнем и сексуальном насилии как о государственной проблеме.

Как и любая революционная радикальная идеология, радикальный феминизм постоянно подвергается недоверию и критике. Это связано прежде всего с концептуализацией патриархата как универсального феномена, то есть с признанием универсальности женской угнетенности вне зависимости от пространственно-­временных характеристик. А также, конечно, с главной целью радикального феминизма — уничтожением патриархата. То есть вместо сотрудничества — борьба, конфликт, который всегда воспринимается как негативное решение или нерешение вовсе.

Представители радикального направления видят феминизм как идеологию конфликта, как классическую теорию конфликта. Она берет свое начало от марксизма, от идей, связанных с внутренними конфликтами между мужчинами и женщинами (вместо классового конфликта), и с понятием угнетения. Ничего хорошего из этого конфликта не выйдет до тех пор, пока не будет найдено его радикальное разрешение. Поэтому, когда радикальные феминистки двигают свою повестку, она нередко воспринимается как попытка женщин победить или отрицать мужчин, всем стать лесбиянками, поскольку можно и нужно обходиться без мужчин, и так далее.

Все эти идеи действительно присутствовали в радикальном феминизме. В 1970-е годы, чтобы избежать сексуального насилия со стороны мужчин, агрессии, харассмента, женщины жили женскими общинами (независимо от сексуальной ориентации). Считалось, что это безопасно, в женском коллективе их никто не будет сексуально преследовать. В центре внимания находилась идея солидарности: поскольку жизненный опыт у нас у всех негативный, мы будем помогать друг другу. К сожалению, эта идеология не реализовала себя, как и любой идеал. Но идеи женской солидарности сильны и сегодня среди старшего поколения феминисток, феминисток второй волны, среди женщин, которые активно боролись за свои права в рамках как радикального, так и либерального феминизма.

В 1960—1970-е годы началась вторая волна феминизма, радикальный феминизм был направлен на критику либерального, умеренного феминизма. К 1990-м к радикализму добавился поколенный конфликт, то есть критика молодыми феминистками старшего поколения, что демонстрирует сформированность идеологии и движения. Однако у части молодых феминисток, особенно в 2010-х годах, понимание радикализация совсем другое: радикализация не в том, чтобы победить патриархат или избегнуть патриархата, строить женское для женщин, а в том, как и за что критиковать старшее поколение феминисток. Эта критика выливается в то, что раньше считалось неприемлемым, например, в призывы к поляризации, к отрицанию идеологии солидарности, центральной для феминизма первой и второй волны. Их радикализм заключается не в том, как выстраивать идеологию, а в том, чтобы критиковать и отрицать идеи феминизма, сформировавшиеся в первом или втором поколении. Мне эта тенденция кажется довольно опасной в современной ситуации, хотя в целом нормально для следующих поколений критиковать предыдущие. Но сейчас мы наблюдаем отрицание фундаментальных консенсусных концепций, родившихся в тяжелой борьбе. Концепция солидарности и взаимопомощи, пацифизм очень важны для женского и феминистского движения. Но в результате отрицания выходит так, что вы можете предложить вместо мирного движения — вой­ну. Феминизм может быть за вой­ну. Феминистки больше не обязаны быть солидарными. То есть критический потенциал радикального феминизма используется для дальнейшей дефрагментации феминисткой повестки дня.

С другой стороны, молодое поколение феминисток чаще воспринимает радикальную повестку как нужную, особенно ее части, связанные с сексуальным и домашним насилием (феминистский анализ которого возможен только в рамках патриархата и отношений власти и угнетения), с отрицанием биологического эссенциализма, борьбой за репродуктивные права, с включением в феминистский дискурс квир-повестки. В России, в частности, это очень заметно: публичностью дискурса о домашнем и сексуальном насилии мы обязаны молодому поколению радикальных феминисток.

Радикализация и индоктринация

Радикализация сама по себе рождается в рамках политического дискурса как реакция неолиберальной, либеральной, консервативной политики на определенные типы и виды политических движений, они критикуют истеблишмент и основные политические движения. Радикализация наступает тогда, когда происходит отрицание истеблишмента, начинается критика, призывы к свержению, и так далее и тому подобное. Поэтому естественно, что у радикализации как таковой нет позитивной коннотации. К­огда-то была, но ушла, превратившись в негативную, особенно в связи с радикализацией ислама, с борьбой с терроризмом в последние 20—30 лет.

Изменилось понятие радикализации и в феминизме, сегодня оно связано не с содержанием радикального феминизма (давайте победим патриархат!), как раньше, а с критикой идей, которые присутствовали в феминизме и признавались общими для феминисток разных направлений. Здесь индоктринация может осуществляться только в том, чтобы критиковать феминисток старшего поколения (они ведь ничего не понимают в феминизме и всех уже напрягают лозунгами за мир, за солидарность и т. п., а мы, молодые продвинутые феминистки, которые только что поняли, что такое феминизм, расскажем правду о нем).

Еще одна сложность — феминизм кажется позитивной, абсолютно поддерживаемой политическим истеблишментом идеологией в международных организациях и странах ЕС. Часто приводят пример Швеции, не упоминая, однако, что феминистская партия (партия Феминистская инициатива) смогла вой­ти в парламент только в 2014 году (в результате длительной и активной кампании с 2005 года), получив 3 % голосов. При этом забывается, что их популярность быстро снизилась и уже в 2018 году они набрали меньше 0,5 %. Частично потерей популярности они были обязаны своей радикальной повестке: закону о секс-работе, по которому ответственность переносилась на клиентов, и закону об отпуске по уходу за ребенком, по которому оба родителя обязаны брать такой отпуск.

Получается, феминизм никогда не был позитивной и принимаемой идеологией (при слове феминизм большая часть населения вздрагивает). Если вы спросите миллион женщин, миллион женщин вам скажет: «Нет, я не феминистка, но я за равные права». Феминизм не представляет собой идеологии, которая бы считалась приемлемой или интересной, нужной для достижения ­каких-то политических целей. И она не может таковой быть при патриархате. Женщины, идентифицирующие себя как феминистки, выбирают очень трудный путь. Понятно, что есть люди, которые могут использовать феминизм как модную идеологию, но обычно следование этой моде приводит к колоссальным последствиям для женщин, вступивших на этот путь. Как вы будете индоктринировать этих молодых женщин? Рассказывать им, что жизнь у них сложится не ­очень-то хорошо, потому что феминизм до сих пор скорее красная тряпка для быка, нежели ­какая-то позитивная идеология?

Проблема заключается в том, что, поскольку у феминизма нет позитивного статуса и нет истеблишмента, то есть статуса, который ставил бы его в один ряд с другими политическими движениями, то феминизм всегда оказывается в ситуации критики. Не важно, либеральный ли, радикальный ли — так как это про женщин, любые, особенно негативные явления, конфликты не будут восприниматься позитивно. Что, в свою очередь, и приводит к радикализации.

Радикализация и конфликтная коммуникация

Требуется колоссальная сила воли, чтобы нести феминистский месседж, чтобы вас услышали. Феминизм — идеология конфликта, и мы, те из нас, кто принимает участие в этой коммуникации, помним, что первая реакция на нашу повестку дня, на наши месседжи всегда негативная, не позитивная. Очень трудно в этой ситуации не сдаться. Никому не интересно находиться в состоянии постоянного конфликта и испытывать перманентные негативные эмоции. Но идеология феминизма сама по себе критическая, она не может быть некритической. Как только мы начнем разговаривать иначе (вот, посмотрите, как у нас все хорошо, а это у нас вообще замечательно, и права равные у нас есть, и ­наконец-то мы всего добились), пропадает нужда в феминизме.

Если обратиться к историческим примерам, у радикалов всегда были проблемы в коммуникации с нерадикалами. Особенность радикальной идеологии заключается в том, что вы не можете находиться в радикализме без конфликта или без того, чтобы конфликтовать с истеблишментом, неважно, в каком политическом, идеологическом движении находитесь. Это верно и в отношении феминизма. Но обратите внимание, мы говорим о феминистской идеологии, а она всегда про женщин, которые — ну это очевидно же! — не должны быть агрессивны. Агрессия как тип радикализации приемлема в любой другой политической идеологии; если мужчины агрессивны, считается, что они молодцы, они отстаивают свою идею, не отступают, пока не пробьют свою повестку дня. Но если женщины ведут себя агрессивно, кричат, если они ругаются, агрессивно промотируют свою повестку, что является частью радикализма, то они воспринимаются негативнее, нежели любые другие радикальные группы. И это, конечно, мешает конструктивной коммуникации.

Более того, сами женщины тоже так это воспринимают, поскольку наш подход к женскому сформирован в рамках патриархата, мы имеем те же самые представления о том, что является позитивным/негативным в женском поведении. В ­какой-то момент считалось, что женщины более миролюбивы, чем мужчины, мужчины начинают вой­ны, а женщины никогда бы никого не послали убивать, ведь они рожают детей, они не хотят посылать их на вой­ну. Поэтому женщины по определению мирные, а мужчины по определению воинственны. Такой вот дарвинизм, облаченный в логическую интерпретацию. Так что женщины просто обязаны быть дипломатичными, миролюбивыми, избегать конфликтов. Если они агрессивные, они принимают на себя мужские качества.

Во второй волне феминизма много умеренных феминисток как раз призывали радикальных феминисток отказаться от агрессии и просто сесть, поговорить (мы же все можем обсудить спокойно, мы же можем все наши проблемы решить посредством конструктивного диалога). В итоге сформировался слой женщин, которые потом пошли в политику, пытаясь быть «настоящими типичными женщинами», но при этом быть феминистками (в том смысле, что они за равноправие, за достижение равных прав и возможностей), то есть быть неконфликтными, приветливыми, брать на себя функцию посредничества, таким образом продвигая феминистскую повестку дня, считая, что агрессией или неприветливостью мало чего добьешься и, наоборот, только настроишь против себя остальных. От них разительно отличаются радикалки, которые до сих пор ведут себя агрессивно, все время критикуют, кричат, постоянно вызывают ­кого-то на дебаты. Но мы забываем, что все то же самое делают мужчины, мы думаем про этих мужчин позитивно (мол, они молодцы, они отстаивают свое). А женщины не молодцы… Если вы женщины и хотите отстаивать свое — отстаивайте тихо, ведите себя прилично, улыбайтесь. Но при этом совершенно непонятно, как тогда достигать своей повестки? Поэтому такая коммуникация трудная. И трудности эти видны как в вербальной, так и в письменной (особенно цифровой, онлайн) коммуникации (см. довольно интересный материал о «феминистском огне и гневе»).

В 1960—1980-е годы в европейском и британском феминизме довольно активно обсуждалась (и обсуждается до сих пор) феминистская теория коммуникации, задача которой — избежать угнетения женщин с помощью разных видов и средств коммуникации, включая позитивное отношение к вербальному и письменному конфликту. В ­какой-то момент в научной и академической среде, в среде феминистских групп считалось, что от конфликта не надо отказываться, не надо стараться его обходить, что он — такая же легитимная форма коммуникации, как и конструктивный диалог без конфликта. Такое отношение к конфликту как к способу коммуникации внесло свою лепту в развитие радикального феминизма, повлияв на, например, британский феминизм в 1990-е годы. Разные группы постоянно друг с другом вступали в конфликтующие, критические диалоги, но результатом этих диалогов были позитивные реформы. Много политик в Британии, особенно в отношении форм поддержки и защиты переживших домашнее насилие, которые работают сейчас, сформировались в результате бурной конфликтной коммуникации. Конфликт может быть позитивным способом коммуникации, отказываться от него нельзя. Но в связи с тем, что женщина и конфликт в архетипическом, стереотипном понимании несовместимы, как только женщина вступает в конфликт, это воспринимается максимально негативно. Поэтому большая часть женщин даже в рамках феминистского движения старается избегать конфликтов, что порождает так называемую пассивную агрессию — агрессивную форму коммуникации, которая может быть даже гораздо хуже, чем открытый конфликт или открытая критика.

Коммуникационный разрыв после 24 февраля 2022 года

Показательна ситуация в связи с СВО. Вместо того чтобы объединиться и постараться начать совместное движение (я сейчас говорю не только про феминистское движение в России и в Украине, но и про феминисток Европы), феминистки поляризовались. Для меня это было очень неожиданным. Мне казалось, что потенциал второй волны феминизма, связанный с солидарностью и с мирным движением, должен сыграть решающую роль. Право быть феминистками заработано очень тяжело, казалось, мы должны хорошо понимать, что нас объединяет как феминисток. Одна из фундаментальных феминистских тем — это мир, феминистское мирное движение. Но все пошло не так…

Джудит Батлер — икона третьей волны феминизма, оказавшая колоссальное влияние на развитие гендерных исследований и квир-теории, включая постсоветское пространство. Когда по инициативе Джудит Батлер и Ирины Жеребкиной был организован круглый стол «Transforming Solidarities», я деликатно спросила, по ошибке ли российские феминистки не приглашены к разговору? И мне ответили: «Нет, не приглашаем. Российских феминисток вообще это не касается, потому что вот Россия напала, у всех коллективная ответственность. Феминистки точно так же несут ответственность за это, как все остальные люди». Ок… Но мне было интересно послушать, как строился диалог. Многие из феминисток, которые там присутствовали, украинки, говорили о себе как о радикальных феминистках. Их радикализм репрезентировал фрагментарность феминизма, собственную травму и отказ от предложений солидарности и диалога с любыми российскими феминистками ввиду невозможности общения с «агрессором», частью которого является российский феминизм — в их интерпретации. То есть они просто ушли в состояние вой­ны: не нужно нам никакой солидарности, это ваше мирное движение оставьте при себе, так как нас бомбят, а ­кто-то там сидит в уютных кабинетах в своих Америках и Европах и теоретизирует о том, что российская армия должна сложить оружие. Джудит Батлер подверглась серьезной критике и даже нападкам, это выглядело, как некое восстание против истеблишмента: молодые украинские феминистки отказали Батлер в возможности понимания происходящего в регионе, так как вой­на не есть часть ее личного опыта, и отвергли любые попытки теоретизации решения конфликта.

Для меня это был очень странный момент, я все время думала, пока шла эта довольно агрессивная коммуникация (к которой мы в постсоветском пространстве в принципе привыкли, но которая немного испугала европейских феминисток, присоединившихся к круглому столу), о женщинах Палестины и Израиля, о феминистских женских организациях этих стран, которым, несмотря на тяжелую ситуацию, удалось наладить диалог и сохранить солидарность, помогающую им справляться с последствиями очень затяжного конфликта. Израиль постоянно ведет боевые действия в Палестине; у жителей Палестины довольно трудное правовое и экономическое положение, им трудно ­куда-нибудь выехать и пр. Вот этот сюжет солидарности между палестинскими и израильскими женщинами никто ­почему-то не привел в пример. Когда этот диалог разворачивался, мне хотелось написать, почему же вы говорите, что солидарность невозможна?! Вот она, она возможна. Но сегодня очевидный ответ на такие вопросы один — это совсем другое! Израиль и Палестина — это вам не Россия с Украиной, у нас все иначе. То есть фрагментация опыта и фокусирование на пережитом ведет к отказу в возможности использования опыта других.

Поскольку мы живем внутри современной ситуации конфликта, эти реакции довольно хорошо показывают особенности региона. Они заключаются в том, что наш феминизм носит колониальный характер. Он колониальный еще и в том смысле, что наши коллеги в академии, которые не принадлежат к гендерным и/или феминистским исследованиям и которые помнят, как пришли гендерные и феминистские исследования в Россию в 1990-х годах, постоянно думают, что ГИС — это ­какие-то привилегированные виды науки, ведь они начинались на западные деньги и развивали концепции, которые являлись «западными».

Российским феминистским и гендерным исследователям не удалось создать ситуацию, в которой они стали бы органичной и признанной частью академии. Диалоги, ведущиеся сегодня, вместо того чтобы создавать солидарность, следовать общим принципам (политическим и идеологическим) феминизма, напротив, разобщают. Феминистки и радикалки разделились по принципу поддержки своего патриархата и своей вой­ны, вместо того чтобы начать критиковать патриархат и видеть причину в этой самой вой­не. Ведь причина как раз в том, что патриархат ведет колониальные, империалистические вой­ны, и так далее. Отсутствие потенциала превалирования критического над национальным мышлением в современной ситуации создает поляризацию, которая еще хуже, чем обычная поляризация, имевшая место ранее. К ней добавилась стратегия исключения и ухода от коммуникации: вместо любого вида феминистской коммуникации (включая конфликт) создается ситуация, в которой все пытаются развести украинских и российских феминисток (ученых и пр.), чтобы не создавать украинским феминисткам дополнительную травму. Но в этом и проблема: любая коммуникация в настоящей ситуации лучше исключения и отсутствия разговора.

Надеюсь, мы все равно переборем желание поляризоваться в пользу солидарности. Но эта стратегия пока отвергается, а вместе с ней отвергается и возможность диалога между феминистками, который мог бы быть диалогом, способствующим хотя бы ­какому-то миру. Я очень разочарована. Понятно, что эта коммуникация была бы травмирующей, поэтому никто не захотел ввязываться в ситуацию негативной коммуникации травмы. И вот мы имеем поляризацию, очевидно связанную с негативными, а не с позитивными последствиями.

При этом понимаю, что если феминистки не станут разговаривать друг с другом, колоссального влияния на политику это не окажет, но, если женщины не будут друг с другом разговаривать, это приведет к большой проблеме. И если посмотреть внимательно на то, как развивается ситуация, мы увидим много общения между разными женщинами — из разных поколений, разных сфер. Более того, на индивидуальном уровне вокруг сложившихся сообществ существует коммуникация между российскими и украинскими феминистками. Ольге Шныровой, например, удалось провести свою очередную летнюю школу по гендерным исследованиям в Молдове с участием и тех и других. Это общение часто конфликтное, но это тот самый момент, когда из конфликтного общения должно родиться позитивное. Потому что до тех пор, пока они коммуницируют любым способом, остается надежда на победу над патриархатом.