Социальные стратегии молодежи: есть ответы на все вопросы

Социальные стратегии молодежи в глобальном смысле являются важными поколенческими характеристиками и показателями социализационного результата[1], элементы социальных стратегий становятся неотъемлемой частью механизма саморегуляции[2]. Но их диагностическая ценность состоит и в способности моментального реагирования на изменяющиеся условия социальной реальности, на возникновение новых общественных смыслов и общественных ценностных ориентиров как ответа на существующие риски. Параллельность и каузальность трансформации среды и смысловых конструкций в сознании молодежи подчеркнута в методологической статье Юлии Зубок[3]. Многолетние исследования в этой области, проводимые Международным центром социологических исследований НИУ «БелГУ», также показывают, насколько реактивны социальные диспозиции, жизненные планы и факторные модели принятия решений молодежи по отношению к изменениям внешней среды[4].

Если понимать под социальными стратегиями субъективную систему жизненного проектирования, связанную с жизненными ориентирами и отражающую основные стратегические диспозиции, модели поведения, факторы принятия решений, стратегические планы, барьеры их реализации, требуемые ресурсы и их оценку, проблемный компонент, — мы получаем спектр показателей, отвечающих практически на все вопросы, которые могут возникнуть по отношению к молодежи. Социальные стратегии также являются и показателем стратификации молодежного сообщества, отвечая на вопрос о равенстве возможностей, шансов и устремлений, демонстрируя различный социализационный результат, обусловленный далеко не равными условиями жизни молодых людей[5]. В связи с этим нашей целью является демонстрация возможностей и аналитического ресурса исследовательского результата социальных стратегий молодежи на примере пятилетнего мониторинга.

Методы исследования

В статье освещены возможности использования результатов социологического мониторинга «Социальные стратегии молодежи», который проводится в Белгородской области с 2018 года. Результаты волн опубликованы в статьях авторского коллектива[6]. В 2022 году в исследовании приняли участие 6 995 представителей региональной молодежи, распределенной по группам учащейся, студенческой и работающей молодежи. Исследование позволяет определить показатели социальных стратегий по 12 направлениям: экономическим, политическим, общественным, досуговым, семейным, карьерным, духовно-нравственным, самосохранительным, самореализационным, коммуникативным, миграционным и образовательным стратегиям. Каждая стратегия рассматривается по показателям стратегических диспозиций (стратегическая типология), направлениям жизненного планирования, модели поведения, факторной модели принятия решений, барьеров реализации стратегии, оценки эффективности и вовлеченности в мероприятия государственной молодежной политики, проблем, связанных с реализацией стратегии среди молодежи.

Результаты

Одним из главных результатов мониторинга социальных стратегий молодежи являются показатели стратегических диспозиций, которые позволяют определить основные типы относительно моделей поведения по каждой из 12 стратегий. Данные типы показывают акценты, связанные с мышлением молодежи, социализационные установки и их ориентиры на будущее. Динамика таких диспозиций дает очень обильную информацию: есть возможность увидеть поколенческий портрет, отследить возрастные тренды, проанализировать акценты для разных социальных групп молодежи и даже микроотклики на изменения в социальной среде.

Например, наиболее устойчивым распределением типов отличаются экономические стратегии (рис. 1а), а вот наибольшую неустойчивость показали общественные стратегии молодежи, где произошло изменение конфигурации общественной активности — существенно сократилось количество тех, кто иногда занимался общественной деятельностью, участвовал в волонтерстве (рис. 1б). Выделенные закономерности динамики в данной стратегии обусловлены в том числе спецификой приграничного региона: погружение молодежи в реальную общественную (волонтерскую) активность (помощь участникам и пострадавшим от СВО, работа в пунктах временного размещения граждан и на территориях, где произошла эвакуация), отказ от событийного волонтерства (привлечение молодежи к разовым мероприятиям, чаще всего в качестве участников, организация флешмобов, акций и т. д.) в пользу реальных, полезных добровольческих практик, — все это заставило молодежь по-иному посмотреть на общественное участие, закрепиться тех, кто имеет внутреннюю мотивацию, и уйти тем, кто не имел устойчивой ценностной системы для включения в такую активность.

Если рассматривать генерационный портрет, мы видим, как по мере заполнения выборки большинством представителей поколения Z (годы рождения 2000-2008) трансформируется ряд стратегий, наиболее яркий пример здесь — семейные стратегии. Поколение Z более других, участвовавших в исследовании (в том числе и Х в волнах 2018-2019 гг.) демонстрирует ориентированность на семью, приверженность классическим семейным ценностям, которые с 2018 года имеют все большее представительство в выборе, «подвигая» либеральные ориентиры (рис. 2а). Кроме того, одним из важных показателей ориентации на семью стало желание (или отказ) проживать совместно с родителями в их старости или болезни — если в первые волны замера такой отказ достигал у молодежи почти 30%, то сейчас преимущество поколения Z снизило его до 22% (рис. 2б). Одновременно с этим доля тех, для кого брак не так важен, возросла с 7,6% до 17,7%.

При рассмотрении социального портрета важно отделить возрастную динамику от генерационной, и это становится возможным при установлении преимущественных выборов по рисковым моментам для основных когорт исследования (возраст или статус — учащаяся, студенческая и работающая молодежь). Мы видим, как риск возникновения явления чайлдфри в семейных стратегиях (выбор, когда рождение даже одного ребенка становится необязательным) сокращается от учащейся к работающей молодежи, как возрастает важность постоянного образования и самообразования в образовательных стратегиях.

Важнейшими результатами нашего мониторинга стали факторные модели принятия решений. Для каждой стратегии была определена своя зона решения — так, например, для карьерных — это факторы выбора рабочего места, для семейных — решение о рождении ребенка, для духовно-нравственных — факторы нравственного выбора и т. д. Для Белгородского региона наиболее важной стала модель принятия решения о миграционном выборе — она позволила увидеть ключевые факторы, заставляющие молодежь покидать территорию и устремлять в другие регионы и страны (рис. 3). Связь миграционного выбора с успешностью реализации карьерных стратегий еще раз акцентировала внимание на необходимости развития рынка труда и обеспечения достойных рабочих мест для молодежи.

Интересен анализ стратификационных групп, проведенных на основе мониторингов. Основанием стратификации выступили такие признаки, как поселение, территории, экономическая самооценка собственной ситуации. Относительно последнего признака обнаружено, что «в структуре экономических групп устойчиво просматривается превалирование определенных позиций, что особенно характерно для групп с низким экономическим достатком — как правило, эта группа молодежи обладает более жестким восприятием мира, миграционной готовностью, дает большие группы риска по ряду стратегий по сравнению с другими экономическими группами. В диспозициях групп с высоким экономическим статусом просматривается лояльность, свобода выбора. Но одновременно исследование фиксирует парадокс — часто две крайние группы стратификации совпадают
по структуре распределения своих стратегий. Единый социализационный результат, к которому приводят разные средовые условия — тот самый социальный парадокс, когда полярные ситуации формирует схожие стремления и ценности по большинству жизненных диспозиций».Результирующим моментам мониторинга социальных стратегий молодежи становится оценка эффективности мероприятий государственной молодежной политики (ГМП), вовлеченность в них и информированность молодежи о таких мероприятиях. Так, невысокая удовлетворенность поддержкой карьерных стратегий и низкая вовлеченность в мероприятия ГМП, но достаточно высокая заинтересованность в данных мероприятиях показывают дефицитность данного направления в реализации ГМП в условиях расширения молодежного возраста.

Заключение

Мы предложили только самые основные возможности анализа и получения информации из данных мониторинга социальных стратегий молодежи, не углубляясь в его дополнительные блоки, а также данные о разъясняющих стратегических диспозициях. Большой объем информации, способной дешифровать молодежные смыслы, установить прогнозные тренды, увидеть риски будущего и ошибки принятых решений, а также эффективность вводимых мер, делает такой мониторинг инструментом и ресурсом не только государственной молодежной политики, но и всех других направлений государственного планирования. Показательной становится информация и о возможностях реализовать ключевые показатели стратегий — она показывает не только рефлексию со стороны молодежи, но и при стратификационном анализе поднимает острую проблему неравенства возможностей в молодежной среде.

Министерство по делам молодежи использует данные ежегодного мониторинга, и в 2023 году будут в том числе установлены KPI — в прямом смысле показатели эффективности молодежной политики в регионе, задача которой — приводить к определенным результатам стратегического планирования среди молодежи, в косвенном смысле — те желательные результаты стратегических диспозиций, к которым необходимо привести, социализировать региональную молодежь для увеличения качества человеческого регионального капитала, реализации всех возможных потенциалов, с учетом задач государственной политики.

[1] Статья подготовлена при финансовой поддержке государственного задания FZWG-2023-0016, тема «Жизненные стратегии молодежи в условиях геополитической трансформации российского пространства».

[2] Зубок Ю. А., Чупров В. И. Жизненные стратегии молодежи: реализация ожиданий и социальные настроения // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2020. № 3. С. 13—41.

[3] Зубок Ю. А. Изменяющаяся социальная реальность: рефлексия теоретических и эмпирических аспектов социологического исследования молодежи // Научный результат. Социология и управление. 2022. Т. 8. № 3. С. 10—30.

[4] Кисиленко А. В., Шаповалова И. С. Проектирование жизненного пути или каким молодежь видит свое будущее? // Социологические исследования. 2023. № 2. С. 83—94; Шаповалова И. С., Заводян И. С. Поколение Z: ценности, диспозиции и социализационные результаты // В книге: Поколение Z: многообразие идентичностей, ориентаций, поведения. Уфа. 2021. С. 25—45; Шаповалова И. С. Проблемы реализации государственной молодежной политики в рефлексии региональной молодежи // Регионология. 2021. Т. 29. № 4. С. 902—932.

[5] Шаповалова И. С. Самооценка материального положения и социальные стратегии молодежи // Наука. Культура. Общество. 2023. Т. 29. № 3. С. 150—163.

[6] Шаповалова И. С. Досуговые стратегии молодежи: факторы досугового выбора и культурная карта досуга // Научные результаты социологии — 2022. Сб. ст. по материалам II Международного научного онлайн-форума / отв. ред. И. С. Шаповалова. Белгород, 2023. С. 196—204; Шаповалова И. С., Валиева И. Н. Протестный потенциал регионального студенчества в России: социальные предпосылки // Интеграция образования. 2022. Т. 26. № 2. С. 345—362; Шаповалова И. С. Политические стратегии молодежи: будет ли наша политика молодой? // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия: Социология. Политология. 2022. Т. 22. № 1. С. 39—45; Шаповалова И. С. Карьерные стратегии провинциальной молодежи // Социальная политика и социология. 2021. Т. 20. № 3. С. 173—182; Шаповалова И. С. Самосохранительное поведение молодежи: и жили они долго и счастливо? // XXII Уральские социологические чтения. Национальные проекты и социально-экономическое развитие Уральского региона. Материалы Всероссийской научно-практической конференции / под общ. ред. д. филос. н. Ю. Р. Вишневского, д. социол. н. М. В. Певной. Екатеринбург, 2020. С. 181—188.