Возможна ли смена парадигмы после катастрофы?

Основания неслышания и что ему противопоставить

1. Гиперагрессия и гипернеустроенность

Самой актуальной аналитикой для рефлексии текущего сложного состояния, в котором мы все оказались, мне представляются исследования «ресурсного проклятия», экономики, в которой нет нужды в развитии и воспроизводстве общества, последовательно разрушаются связи и социальные отношения. В ресурсной экономике граждане оказываются не нужны в качестве налогоплательщиков, ученых, ­что-либо производящих. Исключение составляет небольшая группа приближенных идеологов. Они нужны для обоснования социального неравенства, описываемого как внешнее вмешательство врагов, дурного исторического наследия, лени или «лишнего гена» неправильного населения. Так исчезает воспроизводство общества и возникает угнетенность, безнадежность. Одновременно разрушаются образовательная структура, отношения взаимопомощи, за экономическим неравенством приходит социальная депривация, а сейчас еще и психокогнитивная травматизация вой­ной. В результате закрепляются непродуктивные когнитивные искажения, растет психопатология и, соответственно, болезненная немотивированная агрессия.

Что нужно было делать на этом фоне? Устраивать постоянные горизонтальные связи. Надо заполнять «пропущенное» пространство коммуникаций и совместных действий.

2. Гиперчувствительность

С 1970-х годов складывались историко-­культурные причины новой чувствительности, которая дает ресурс для заботы и новой эстетики, но иногда принимает форму высокой раздражимости по разным поводам. Так, с 1970-х годов формировалось представление о новой, более свободной телесности, и оно нашло отражение в интересе к йоге, карате, появлении подпольных перформативных студий, переосмыслявших тело. В этот период создавались новые школы понимания телесности и перформанса: соматика, контактная импровизация, Body-­Mind Centering. Тело стало мыслиться не как исполняющее культурные роли, а как гравитационный, тактильный, контактный инструмент.

В 1970-е же возникла философия телесности, сексуальности Мишеля Фуко. Появился гендерный анализ культуры (например, исследования культурных и гендерных различий видения Лоры Малви). Складывалась феминистская критика науки (Келлер, Лонгино, Харауэй). Все эти исследования анализируют изначальные допущения формального мышления, задаются вопросами об аксиоматике: о том, что признается «знанием», а что — нет. Одновременно эти исследования — своего рода микрополитика, построенная на артикуляции таких вопросов, которые перенастраивают восприятие на большую чувствительность, на работу символических кодов описания действительности.

И дальше эта новая чувствительность накладывается на новую технологию. Уже в 1990-е годы усложнение мультимедийных компьютерных технологий приводило к расширению восприятия. Можно вспомнить хотя бы рейвы!

Все эти основания новой чувствительности, усвоенные здесь в той или иной степени, были важны. Советские (модернистские) социальные структуры давали людям довольно четкую социальную и культурную идентификацию, с их разрушением все «поплыли». И пришлось заниматься пересборкой уже на основе других ситуаций: множества культур и идентичностей, обостренных и расширенных типов чувствительности — всех и всего стало много и способы таких сборок стали пластичными и неокончательными. Все эти процессы требовали переизобретения социальных и политических институтов.

Поэтому сейчас мы не можем вернуться назад и воспроизводить старые жесткие социальные структуры. Например, после 50 лет очень сложной гендерной аналитики невозможно возвращаться к прежним гендерным отношениям. Но можно быть внимательным к работе этой гиперчувствительности, того культурного опыта, который накапливался задолго до *спецоперации.

3. Аналитика вместо канселинга

Все упомянутые явления могут провоцировать нетерпимость. Раз эта нетерпимость есть как опция, значит, тенденции канселинга возникли не вчера. Ситуация «отмены» началась намного раньше, до того, как мы сейчас ее обнаружили в острых политических конфронтациях. Были и тенденции канализации болезненной нетерпимости. Альтернативой всегда выступали научение тонкой аналитике и рациональный выход из фантазма и виктимизации.

Есть замечательные паблики, например, «Культура сквозь фем-оптику». Эта и аналогичные группы появились лет пять назад. Тогда они были не очень массовыми, и я радовалась качеству аналитики. Постепенно увеличиваясь в размерах (в 10 и 100 раз), они стали сдвигаться — например, от сложной гендерной аналитики в сторону нетерпимости. И здесь есть два варианта развития событий: либо развивать образовательную сферу и учить тонкой аналитике, либо принять, что мы неизбежно провалимся в радикальную нетерпимость (кстати, близкую всякой конспирологии, суевериям и мистицизму, куда уже провалились многие мужские сообщества, собранные через компьютерные игры, а до того в форумы типа Двача, стимулированные лихостью стиля общения и обнаженкой девиантного бессознательного).

Или есть «Ф-письмо» — это значимое культурное движение, которое выросло из семинара по гендерному анализу. Сейчас это один из самых мощных поэтических порталов. Он работает на формирование связей и преодоление культуры отмены. В этом пространстве ты можешь проговорить различия, оно изобретает язык, на котором можно проговаривать еще недавно неразличимое. Таким образом появляется возможность перевода языка нетерпимости, радикально-­фундаменталистского агрессивного отказа от разговора в процесс сложного перепостроения солидарностей. Так культура показывает обществу механизмы излечения.

Можно заметить и другие тенденции канализации и перестройки нетерпимости. Скажем, в последние годы наблюдались попытки создания этических комитетов, работа которых состояла в отказе от канселинга и взаимной агрессии в пользу организации пространств, где можно продолжать разговаривать. Продолжение говорения — это путь к политической форме согласия. С конца 2000-х годов работало много интерсекциональных групп, которые занимались такой работой. К сожалению, они функционировали под большим давлением, их маргинализировали, поэтому они не смогли долго «продержаться», закрепить и передать свой опыт.

Есть ли солидарность как возможность согласия?

В обществе, которое прагматично специально разрушается, нет никакой солидарности или, например, «национальной идентичности», вопреки пропаганде. Даже если статистика говорит о большинстве, которое думает сходным образом, это не более чем еще одна машина идеологии. Когда большинство опрашиваемых в условиях ограничения свободы слова соглашается с официально одобряемым мнением, то статистика должна пониматься, как показывает Екатерина Шульман [1], в виде «доказательной» формы идеологии. То есть утверждается, что большинство именно таково, а ты маргинал, что как раз и разрушает солидарность.

Но аффект недовольства надо поймать, дать ему значение и включить в политический нарратив, в выгодную для власти идеологию. Начиная с 2000-х годов в публичном пространстве все время прокручиваются нарративы-«дурилки». То вдруг оказывается, что Россия — православная страна, то выясняется, что здесь обитает «глубинный народ», потом вбрасывают нарратив об «имперскости», при этом криминализируется разносторонний опыт советского с его опасными сюжетами социальной справедливости, интернационализма, гендерного равноправия. Важно, что эти идеологемы вбрасывает прикупленный небольшой кружок людей, задача которых — воспроизводить и продвигать мастер-­знаки идеологии неолиберального толка. Долгое время казалось, что эти «смыслы» — белиберда, с которой невозможно спорить, потому что она не связана с дискурсивными сложными моделями (ни опровергнуть, ни верифицировать их ведь невозможно). Однако при этом они паразитируют, буквально присасываются к аффектам тревоги, неустроенности, раздражения, бедности, зависимости.

Военные действия в Украине нанесли психокогнитивные увечья гражданам РФ, для разных групп они разные. Для молодых людей это про украденное будущее. Для старших поколений, для моего возраста это про коварное следствие того, с чем мы боролись 30 лет. Мы пытались самоорганизованными структурами, малыми издательствами, сетевыми порталами поддерживать воспроизводство культурных смыслов. И даже иногда казалось, что у нас получается. Но сейчас пространство именно смыслов, а не одуряющих нарративов схлопнулось — стали закрывать медиа. И не понятно, что еще может работать, что можно реанимировать.

Да, системное давление на базовые социальные структуры усиливалось постепенно, закрывались фестивали, уходили из публичности конференции, увольняли преподавателей. Интеллектуальная жизнь почти ушла в подполье и в самоорганизацию, и таких примеров много. Студентов самоорганизованных школ все больше. Мы с ними продолжаем работать, пытаемся создавать альтернативную историю, анализировать политику через современные критические тексты, особенно последних лет. Даже есть впечатление, что мы поумнели, выяснилось, что часть начитываемой теории в последнее десятилетие, которая казалась абстракцией, очень конкретна и применима к сегодняшним обстоятельствам.

Как наращивать солидарность?

1. Отказаться от знакомого языка описания

Сегодня наблюдается привычка искать для описания происходящего знакомый язык. Я думаю, когда мы говорим о фашизме и даже о ГУЛАГе применительно к конкретной сегодняшней ситуации, мы действуем, как генералы, сражающиеся на прежней вой­не. А нам нужен актуальный злобный анализ социальной политики, политэкономии и идеологии, соотносимой с философией аффектов, а не с большими нарративами ХХ века.

Недавно мы со студентами по-новому читали текст Ника Ланда «Kant, capital, and the prohibition of incest. A polemical introduction to the configuration of philosophy and modernity». Ланд анализирует неолиберализм и его разделение на «природную невинную» экономику и политику демократии, прибегая к феноменам бандустана и резерваций. Он показывает, что это разделение, выводящее экономику из политики в природу, и есть основополагающая политическая репрессия. Резервации были устроены так, что люди на их территориях понимались как пассивная природа или трудовой ресурс, и у них по определению не было возможности политического высказывания, они территориально и телесно являлись другими, своего рода неразличимым «глубинным ресурсным народом». Экономика была натурализована вместе с жителями и территориями, а политики для жителей бандустана не могло существовать в принципе, поскольку они не принадлежат сфере политического.

Тут сложно не обнаружить параллели. В 1990-е нам объясняли: все устроится благодаря «руке рынка», экономика победит. И определенные популярные теоретики — вроде Ф.А. фон Хайека и Л. фон Мизеса, — желая избежать развития харизматических, тоталитарных режимов, делали ставку на эссециальность, природность, индивидуальное, личное, деполитизированное. В итоге они легитимировали безответственность индивидов, экономическое неравенство, натурализацию экономики, а политических возможностей у атомизированных индивидов для воспроизводства общества не могло возникнуть.

И мы сейчас видим, как это разделение сработало. Поэтому я считаю, что вместо воспроизводства риторики о ГУЛАГе и Сталине как мейнстримной политической критики необходимо изучать критику неолиберализма, социального расизма. Она точнее объясняет ситуацию, в которой мы находимся. Кстати, идеологемы вроде «глубинного» народа — это тоже натурализация. Что ты с таким народом сделаешь? Ну вот он такой по рождению, это генетическое вырождение, отрицательная селекция.

Между тем внедренная радикально–репрессивная форма неолиберализма вошла в нашу историю жестким инструментом. И мы этого не видели, в том числе из-за европоцентризма. Ну, потому что вот эти бандустаны могут существовать в Латинской Америке, Африке, но точно не в Европе. А неолиберализм вырос и репрессивной машиной поехал по своим гражданам. Кажется, что контракт власти и граждан был разорван десять лет назад во время условной «Болотной», дальше идет история борьбы и сопротивления. Мы видели, как проходили выборы на третий срок: абсолютно пустой город, военизированная среда, а потом толпы, десятки тысяч выступающих в разных местах и параллельное усиление репрессивной машины одновременно с последней возможностью трудоустройства для молодых мужчин не из столиц. Сейчас мы уже не можем выйти на улицу и собраться даже в количестве нескольких человек, потому что на улице все время стоят полицейские машины, автозаки. Я днем и ночью вижу с десяток постоянно дежурящих автозаков на Невском проспекте. И у меня до сих пор не разобрана сумка с возможной передачей для задержанных студентов. Я ее и не разбираю — она может пригодится в любой день. Там теплые вещи, ­какие-то лекарства, книжка.

2. Критически присмотреться к неолиберализму

В последние десятилетия горизонт планирования людей был лишен времени и становления. Будто бы, как писал Фукуяма, история закончилась, можно просто жить.

В книге Люка Болтански и Эвы Кьяпелло «Новый дух капитализма» подробно объясняется, как возникла ситуация ультранасилия / эффективности новых политэкономических режимов. В СССР во время оттепели и после, в Европе после 1968 года выдвигалось два типа критики. Левая традиционная критика выступала за социальную безопасность, повышение зарплат и возможность высказываться. Другой вид критики предполагал «эстетическое несогласие с режимом». Так действовала часть советских диссидентов, но то же говорила и французская «новая волна». И эти две критики, по мнению Болтански и Кьяпелло, не сумели договориться и потеряли время. И поэтому с середины 1970-х годов начинается работа новой, очень жесткой неолиберальной сборки, когда сторонникам «эстетической» критики говорят: вы не будете отсиживать восьмичасовой рабочий день, вы будете эффективно выполнять работу из дома. А «левым критикам» обещают: мы поднимем зарплату, реорганизуем предприятия (правда, уволим 80 % рабочих).

Не сразу стало понятно, что эти предложения привели к созданию невоспроизводящегося общества и эффективно воспроизводящегося капитала, сверхконцентрации капитала и массовой бедности. Как справиться с этим дисбалансом идеологически? А давайте отделим экономику от политики, просто запретим этот тезис? Личная жизнь, экономическое качество существования — эта область теперь как будто передана в сферу личной вины, исключена из политики, и можно заявить об окончательной победе демократии. И одновременно можно отменить профсоюзы, общественные и правозащитные организации.

Сейчас неолиберализм пришел к краху в Европе, удержание власти против граждан вызвало не только ограничения свобод внутри страны, но и выплеснулось большой вой­ной против соседней страны. Если посмотреть тексты Тома Пикетти, Дэвида Грэбера, то мы увидим: этот разрыв, разрушение общества и возникновение сверхприбыли создали угрозу примерно ту же, которая была в начале XX века. Но только у нас сейчас больше связей, больше чувствительности и потенциально больше возможностей исправить ситуацию. Вместо уже знакомых мейнстримных дискурсов можно обратиться к тем, которые последние 10—20 лет критически изучали катастрофические следствия неолиберальной политики в мире. Скажем, есть деятельность издательства Института Гайдара или деятельность Фонда Егора Гайдара. Они проиграли ресурсной олигархии и не смогли удержать концепцию развития страны ни в 1990-е, ни в 2000-е годы. Но при этом создали теоретическую альтернативу, своего рода «книжный окоп», переводили критические фундированные исследования альтернативных теорий, критическую аналитику, которая может быть применима к российской конкретной политэкономической ситуации.

Мне кажется, что сейчас перевод ранее маргинализированного критического дискурса в доминантный — это наша общая задача. Еще одна задача: развитие сильной традиции критики, соединение социальной, политэкономической критики с эстетической. Важно объединять критические подходы и пересматривать политическую историю, особенно последних 20 лет — с ее политической борьбой за выбор стратегии социального и экономического развития, изменения законодательства и расширения цензуры. И, конечно, диверсифицировать советскую историю (что в ней было изобретено как институты радикальной демократии, с чем радикальная демократия не справилась при переходе к тоталитаризму) через переосмысление правовых и социальных процессов. Иначе говоря, надо изучать, какие инструменты советской эмансипаторной политики могут быть актуальны и какие процессы нужно избежать. Оказывается, было много и статей по альтернативной (феминистской) экономике в 1990-е годы, работала фракция Женской партии Думы в 1993—1995-х годах (кто помнит, что там было 26 активных депутаток-­феминисток, которые участвовали, в том числе, и в военных комитетах Думы?), именно им удалось спасти от оптимизации прежнюю социальную инфраструктуру — детские сады, районные поликлиники и пр.

Было бы перспективно в экономическом образовании перейти от изучения неолиберального корпуса текстов в следующую парадигму, которая создается альтернативными экономистами и феминистской экономикой. Упомянутая парадигма основана на идее, что экономика должна быть ориентирована на преодоление бедности, а не на сверхприбыли и списки Forbes. Будем надеяться на победу новой политэкономической парадигмы, в которой бедность будет понята как главная теоретическая проблема с множеством оригинальных решений в соответствии с культурным разнообразием образов жизни. Экономика прибыли и эффективности сменится политэкономией заботы с изобретением соответствующих социальных институтов. Здесь подспорьем выступают работы Эстер Дюфло, она получила в 2019 году Нобелевскую премию по экономике «за экспериментальный подход к борьбе с глобальной бедностью», исследование Тома Пикетти «Капитал в XXI веке» и др.

Новая парадигма поможет воспроизводить общество. В России оно, между прочим, имеет немалый опыт в виде массовых волн волонтерства. Просто вглядитесь, вокруг множество альтернативных институций: работают «Антон тут рядом», инклюзивные матерские «Простые вещи», большое количество психологов стало работать с агрессией, эмоциональной нечувствительностью (АНО «Мужчины ХХI века»). Главный тезис — третий сектор должен стать первым. Если нам удастся из текущей катастрофы, из огромной системной поломки, из провальной экономической парадигмы перескочить в эту, альтернативную, то мы больше не будем наблюдать безумных афер, людей, которые злоупотребляют властью, используют ее для обогащения и демонстрируют своего рода компульсивную паранойю.

3. Предложить новые дискурсы

Мы говорили об уходе от неолиберальной экономической парадигмы, исключившей экономику из политики на основе допущения ее самоочевидной и недоступной анализу «природы». Рука рынка нейтральна и «все сама».

Это «по природе» эссенциализирует индивида либертарианской неосознанной установки. Я есть как сакральная целостность вне критики с естественно данными мне привилегиями. Это не советская, а неолиберальная атомизация, она часто соседствует с апологией личного успеха и конкуренции, насилием и сексизмом. С этой установкой можно работать с помощью интерсекциональной оптики.

Например, устраивать перформансы, которые помогают увидеть различия, привилегии — privilege walk. Выстраиваешь людей на ­каком-­нибудь публичном событии (фестивале, скажем) в линию и задаешь вопросы. Кто учился в хорошей школе? Сделайте шаг вперед. Кто знает иностранный язык? Сделайте шаг вперед. Кого наказывали родители? Сделайте шаг назад. В ходе таких перформансов возникают драматические истории. Мы стоим — знакомые, друзья. Кажется, что мы в одинаковых условиях. Мы даже держимся за руки. И вдруг оказывается, что пока ­кто-то бодро шагает вперед, другие движутся назад. И понимаешь: ты родился в таких условиях, рос в такой семейной обстановке, что тебе приходилось прилагать минимум усилий для достижения цели, пока другие для достижения тех же благ проходили через мало преодолимые трудности. Понятно, что твои привилегии — это не ­что-то естественное, это результат совпадения случайностей. Начинать надо с вот этого разговора, знакомить с пересечениями уязвимостей и привилегий, чтобы понимать современное социальное устройство и необходимость тех или иных социальных институтов.

Еще можно и нужно работать на поломку и деконструкцию доминирующего дискурса. Потому что проявившийся сейчас дискурс самопокаяния — это только отзвуки повышенной тревоги и боли, которые необходимо ­как-то оформить. И апелляция к коллективной вине — это ловушка размывания персональной вины. Так же вредны и абстрактные спекулятивные нарративы «глубинной истории» культурных типов, поскольку они подменяют актуальность и материальность социальной жизни и условий существования абстрактной идеализацией (читай скрытым политическим интересом).

Что касается семейных конфликтов, то лучше избегать агрессии. В ­каких-то случаях надо давать возможность людям осознавать происходящее. Потому что нежелание осознавать факты может быть психологической защитой, спасением от психиатрических срывов. Надо дать людям время, восстанавливая их безопасность хорошими воспоминаниями, семейными отношениями.

Есть методики психологической работы с теми, кого часто называют «зомбированными пропагандой». В Санкт-­Петербурге еще с 1990-х годов психологиня Наталия Ходырева строила сеть по борьбе с насилием, с 2000-х годов действует организация «Мужчины XXI века». В этой организации людям с заблокированной чувствительностью, не понимающим, какой урон они нанесли, объясняют, как принять эмоции другого.

Нам нужны такие психологи в огромном количестве. Раньше они работали в основном с прослойкой успешных агрессивных мужчин и практически не взаимодействовали с людьми из депрессивных регионов, где не существовали практически никакие социальные лифты, где силовые ведомства и армия — единственная возможность вырваться ­куда-то. Разумеется, еще нужны системные меры: децентрализация экономики, возвращение университетов в города с населением меньше миллиона и отмена государственного контроля над контентом образования.

А еще необходимо на дискурсивном уровне работать над денормализацией насилия (нужно принять закон о домашнем насилии), это базовый алгоритм деэскалации насилия. Нужно преподавать политический анализ в курсах по большим данным, учить пониманию базовых алгоритмов, на которые навешиваются эффективные ограничительные меры. Есть московская учительница Ирина Конторович, которая уже давно стала юристкой-­активисткой. Она обнаружила алгоритм превращения учителей в манипуляторов на выборах. Оказывается, с 2007—2008 годов постепенно в сфере образования возникала следующая ситуация. Зарплата учителя складывалась из мизерной ставки (меньше МРОТ), премии от начальства и еще ­каких-то доплат за лояльность. Неиспользованные, то есть сэкономленные на урезании зарплат, деньги школа могла не возвращать в бюджет, тратить на свои нужды. Отсюда возник колоссальный разрыв в зарплатах между учителями и руководителями. И страх учителя «ослушаться» руководства, которое может легко лишить прожиточной зарплаты. Получается, что на развитие тотальных негативных тенденций влияет распространение вот таких очень технологичных механизмов подчинения.

Важно понять, что современная политика — это не гибель на баррикадах. Современная политика — это деконструкция репрессивных логик. Для этой деконструкции нужна новая аналитика и новые алгоритмы несогласия. Как киберфеминистка, я знаю, что алгоритмы технологической рациональности, программирование государственных услуг, алгоритмы коммуникационных сетей требуют политического мониторинга. Могу посоветовать уже переведенную книгу Кэти О’Нил «Убийственные большие данные». Будучи исследовательницей больших данных, она показывает, как политические интересы вписаны в «невинные» статистики и алгоритмы программирования. Есть и социологические и антропологические исследования (Люси Сачман, Аннмари Мол, Джон Ло).

Главный вопрос, на которой надо найти ответ, такой. Может ли сейчас, в критически сложных, но обязывающих к ответственности обстоятельствах, возникнуть такая солидарность между исследователями и преподавателями, которая будет в силах заменить доминантные парадигмы политэкономии, социологии, психологии, истории, этики, виновные в происходящей катастрофе, на новые подходы?

 

---

[1] Физическое лицо, признанное в РФ СМИ, выполняющим функции «иностранного агента».